Глава 4.
Бахметов, придя утром того же дня в банк, в секунду окунулся в поток всё захлестнувшей эйфории сотрудников по причине серьёзной победы в делах приватизации сталелитейного комбината – только что пришли сведения о том, что люди Шамиля скупили двадцать девять процентов акций; со вчерашнего же дня было известно, что арбитражный суд в Костроме отклонил по каким-то проволочкам иск московских конкурентов, что, в свою очередь, давало возможность оперативно раскрутить дело в суде на Суворовском. Особенно всех подогревала новость о том, что в случае окончательной приватизации гиганта каждый служащий, вплоть до вахтёров, получит премию в размере годового оклада.
– Мы сейчас же с вами выезжаем к Шамилю, – схватив за рукав проходящего по коридору Бахметова, засмеялся Бардин. – Это распоряжение Евгения Александровича. Как Шамиль добыл эти проценты – одному дьяволу известно. Наверняка, теперь потребует свою долю в производстве. – Бардин опять засмеялся.
– А получит?
– Вряд ли. Евгений Александрович найдёт какой-нибудь бартерный обмен – обо всём со всеми всегда можно договориться. И так у нас пока нет контрольного пакета – зачем же всё усложнять? Да и что Шамиль будет делать со своими акциями? Управлять производством – не шары по лузам гонять, верно? – Бардин вдруг подмигнул Бахметову. – «Конечно, и этот знал про документы в папке»,– подумал Сергей. – Надо всегда хорошенько подумать, на какую лошадь ставить, – как будто в ответ на его мысли продолжал Бардин. – Шамиль – это человек с возможностями, но лишь в контексте теневого мира, а на свету он прячется в тень фигуры Евгения Александровича – рылом не вышел! Но друг другом довольны; по крайней мере, пока. А потом будут определяться, что друг с другом делать. Нам, впрочем, надо ехать – председатель суда меня ждёт через сорок пять минут.
– А ведь и вы, Сергей Александрович, тоже до конца не определились – это заметно по всему, что вы делаете, – продолжил разговор в машине Бардин. – Мы сейчас вдвоём и можно поговорить откровенно. Пара ваших идей имели ошеломляющий успех, и явились чем-то вроде ноу-хау в этом бизнесе или почти ноу-хау. Человек вы чрезвычайно в наших делах способный, но работаете без огонька в глазах. Хотя, может, мне просто так кажется? Вы поймите, я по-дружески спрашиваю, из любви, как говорится, к истине.
– К истине? Да разве истина может быть в бизнесе?
– Истина есть во всём, – засмеялся Бардин. – Я знал, что вы идеалист, но не думал, что до такой степени. Есть истина и в бизнесе, и здесь должны быть горящие глаза.
– Посмотреть – у слишком многих горят глаза хапнуть побольше, а при случае и ткнуть под рёбра нож ближнему своему.
– А вы сен-симонист. И я в ваши годы думал так же, – улыбнулся Бардин.– Мечтал о всемирном счастье и справедливости. Как там у Гоголя – «О моя юность! О моя свежесть!» Теперь мне ясно, абсолютно ясно, что на всех справедливости не хватит, что её вообще мало. Возьмём для примера эпоху ельцинских лет. До сумасшедших девяностых всё было общее и «всенародное» – понемногу всем хватало и ещё чуть-чуть оставалось. И люди были – на заглядение. А Бориска-царь оказался слабоват, и по пьянке отдал страну изменникам-царедворцам. Растащили всё (понимаете – всё!) по своим и хозяевам импортным; кунаки разных наций сильно разошлись. И народ перестал быть прежним. Про кунаков, кстати, – отдельная тема. Сюжет хотите? Соседка моя по лестничной клетке вернулась в году девяносто четвёртом из Таджикистана – порассказала! Она, к слову, в параллельном со мной классе училась. Первый медицинский закончила, вышла замуж за выпускника Военной академии транспорта и тыла, и уехали вместе с ним в Среднюю Азию по его распределению охранять тылы нашего необъятного и многонационального. И что началась там в девяностых! Ельцин на всё махнул рукой, поскольку впал в кому запоя. Я уверен, – усмехнулся Бардин,– что запой этот многолетний открылся в восемь утра двадцать пятого декабря тысяча девятьсот девяносто первого года и именно в тот момент, когда Ельцин с Бурбулисом и кем-то ещё – Хасбулатовым или Руцким, пришли в кабинет Горбачёва и стали на троих распивать виски в ознаменование факта смещения первого и последнего президента СССР. Виски, Сергей Александрович, виски – понимаете, как это было символично! – захохотал Бардин.– И в восемь утра! С утра выпил и вся страна свободна! Но у соседки моей всё было не так весело, – Бардин вдруг тяжело вздохнул. – В какой-то из дней на улице застрелили её мужа-полковника. Русским давно уже угрожали местные сепаратисты, но муж её не мог уехать, поскольку был начальник части – присяга, надежда на помощь из Кремля и т. д. Семью, правда, собрал к отправке в родной Ленинград, который был уже и не Ленинград вовсе. Всё жалко было бросать – квартиру, хозяйство, работу жены – она главврачом была в душанбинской больнице,– прожили-то они в Таджикистане почти двадцать лет. Почитай, полжизни! Застрелили полковника на улице кунаки за то, что был русский. Жаль его, хороший был дядька – добрый и весёлый. Выпивали с ним иногда. Каждый год сюда в отпуск приезжал, – голос Бардина дрогнул, и Бахметов заметил, как тот, отвернувшись к боковому окну, смахнул с глаза слезинки; удивительно, но его белёсые глаза вдруг, кажется, блеснули зелёным цветом.– Хотели везти тело в Ленинград, да там какая-то перестрелка на неделю началась, так что похоронили полковника на второй родине во дворе собственного дома. – Бардин вздохнул и на минуту замолчал.
Продолжение - здесь.