«Отец велел собираться всем на Воробьевку, воздухом подышать, чайку попить у Крынкина, – от него с высоты всю Москву видать.
– Угощу вас клубникой паровой, крынкинской, а оттуда и в Нескушный заедем, давно не был.
У Крынкина встречают нас парадно: сам Крынкин и все половые-молодчики.
Он ведет нас на чистую половину, на галдарейку, у самого обрыва, на высоте, откуда – вся-то Москва как на ладоньке.
Мы смотрим на Москву и в распахнутые окна галдарейки, и через разноцветные стекла – голубые, пунцовые, золотые… – золотая Москва всех лучше.
Москва в туманце, и в нем золотые искры крестов и куполов. Отец смотрит на родную свою Москву, долго смотрит… В широкие окна веет душистой свежестью, Москва-рекой, раздольем далей. Говорят – сиренью это, свербикой горьковатой, чем-то еще, привольным.»
Уж как много, вроде бы, в Москве смотровых площадок - Останкинская башня, Сити, Детский мир, Храм Христа Спасителя и т.д. и т.п. - и только ленивый не составлял их рейтинг, но разве можно их сравнивать со старой доброй «Воробьевкой»?
Она всегда будет главной исторической смотровой площадкой Москвы, которая во все времена будоражит фантазию любителей истории.
Для кого-то это место, где Наполеон ждал ключи от Москвы, а для меня - "крынкинское" место. На рубеже 19-20 века а Воробьевых горах располагался ресторан Крынкина, колоритно описанный Иваном Шмелевым в романе "Лето господне" – одном из самых пронзительных, на мой взгляд, произведений о Москве, которой нет.
«У меня воздух особый здесь, крынкинский-с!.. – гремит Крынкин.
– А вот, пожалте-с в июнь месяце… – ну, живой-то-живой клубникой! Со всех полей-огородов тянет, с-под Девичьего… – и все ко мне. А с Москва-реки – ра-ками живыми, а из куфни вареными-с, понятно… ря-бчиками, цыплятами паровыми, ушкой стерляжьей-с с расстегайчиками-с…
Огромный Крынкин стал еще громчей, чем в прошедшем году, когда мы с Горкиным ездили за березками под Троицу и заезжали сюда на Москву смотреть.
У Крынкина не человеческий голос, а живая труба… а галдарейка у него гулкая, дощатая, сухая, дребезжучая…
Он так гремит – не хуже Кашина. И большой такой же, но веселый. Он рад, что хоть «крынкинской» паровой клубники удостоят опробовать.
И вот, несут на серебряном подносе, на кленовых листьях, груду веток спелой крупнеющей клубники… – ну, красота!
– Сами их сиятельство князь Владимир Андреевич Долгоруков изволили хвалить-с и щиколатными конфехтами собственноручно угощали-с… завсегда изволят ездить с конфехтами.»
Бизнес во все времена требует вложений. И отец мальчика, от имени которого ведется повествование в романе "Лето господне", был как раз таким инвестором для Крынкина, его кредитором. Человеком, на деньги которого был основан этот главный видовой ресторан Москвы.
«Да рази когда может Крынкин забыть, как вы его из низкого праха подняли-укрепили?!
Весь мой «крынкинский рай» заново перетряхнул на ваш кредитец, могу теперь и самого хозяина матушки Москвы нашей, его высокопревосходительство генерала-и-губернатора князя Владимира Андреевича Долгорукова принять-с.»
Главная достопримечательность ресторана – не клубника, нет. Вид Москвы с высоты птичьего полета! Соревнование в узнавании московских святынь и знаковых зданий, неверное, велось между посетителями со времен основания города.
«Отец смотрит на Москву, долго-долго. И будто говорит сам с собой:
– А там… Донской монастырь, розовый… А вон, Казанская наша… а то – Данилов… Симонов… Сухарева башня…
Подходит Горкин, и начинают оба показывать друг дружке. А Крынкин гудит над ними. Я сую между ними голову, смотрю на Москву и слушаю.
– А Кремль-то наш… ах, хорош! – говорит отец. – Успенский, Архангельский… А где же Чудов?.. что-то не различу?.. Панкратыч, Чудов разберешь?..
– А как же, очень слободно отличаю, розовеет-то… к Иван-Великому-то, главки сини!»
Но самое интересное, что подзорные трубы, в которые мы сегодня рассматриваем панораму столицы, были и у Крынкина.
«А вот, Сергей Иваныч, на Петров день пожаловать извольте-с… – так все увидите! – кричит Крынкин. – Муха на Успенский села – и ту разберете-с!
Смеется Крынкин? в такую далищу – му-ху увидать! Но он, оказывается, взаправду это. Говорит, что один дошлый человек, газетчик, присоветовал ему поставить на галдарейке трубу, в какую на звезды глядят-считают.
– Сразу я смеканул: в самую он ведь точку попал! По всей-то Москве слава загремит: у Крынкина на Воробьевке – тру-ба! Востроломы вот на звезды смотрят! И повалят к Крынкину еще пуще.
- Востроломы, сказывают, на месяце даже видят, как извощики по мостовым катают! – выкрикивает он, хитро сощурив глаз.
– Дак как же-с на Успенском-то муху не разобрать? Да не то что муху… а блоху на лысине у чудовского монаха различу!
Поехал на Кузнецкий, к самому Швабе… бывают они у Крынкина, пиво трехгорное уважают. Потолковали, то-се… – «будет тебе труба! – говорят, – с кого полторы, а с Крынкина за пятьсот!». Понятно, и Крынкин им уважение на пивке.»
Опять-таки, бизнес есть бизнес. Нужна реклама. Помимо стандартных способов, вроде публикации в «Ведомостях», в качестве своеобразного промоушена служило освящение. Обычай этот, как видим, сохранился и до нынешних времен – у нас сейчас даже ракеты освящают. Что уж говорить о крынкинском трактире!
«Вот-с, на самый на Петров день освящение трубы будет. И в «Ведомостях» раззвонят, у меня все налажено. Хорошо бы преосвященного… стечение-то какое будет!..
Горкин говорит, что… как же так, преосвященного – и в трактир! Этого не показано.
– Как так не показано?! – вскрикивает Крынкин, дребезгом даже задрожало в стеклах. – На святыню-то смотреть – не показано?! Да как же так – не показано?! На звезды-то Господни смотрят в трубу, а? Все от Господа, все науки… для вразумления!
Имназии освящают? коровник, закутку свиньям поставлю – освятят?! Как же трубу мне не освятят, ежели скрозь ее всю святыню увидят, все кумполочки-крестики?!
Памятник, вон… чугун, великому поету Пушкину будут освящать восьмого числа июня?! и обязательно преосвященный будет! Чугун освятят, а будет!
Все говорят, что, пожалуй, и на галдарейке можно трубу освятить, даже и с преосвященным.»
Как в тиятрах!
Читая роман Шмелева, приятно лишний раз убедиться, что во все времена Воробьевы горы пробуждали в душах москвичей самые светлые чувства – радости, гордости, любви. Не важно, 19 или 21 век на дворе.
«А отец все на Москву любуется…
И вижу я – губы у него шепчут, шепчут… – и будто он припоминает что-то… задумался.
И вдруг – вычитывать стал, стишки! Любимые мои стишки. Я их из хрестоматии вычитывал, а он – без книжки! и все, сколько написано, длинные-длинные стишки.
Так все и вычитал, не запнулся даже:
Город чудный, город древний!
Ты вместил в свои концы
И посады, и деревни,
И палаты, и дворцы.
Я шепотком повторял за ним – и все-таки сбивался.
На твоих церквах старинных
Вырастают дерева,
Глаз не схватит улиц длинных, —
Это – матушка Москва!
– Ведь это что ж такое!.. ну, как в тиятрах!.. н-ну, пря-мо!.. – всплескивает руками Крынкин. – Сергей Иваныч… Го-споди!
А он и не слышит – вычитывает все лучше, громче. В первый раз я слышал, как он говорит стишки. Он любил насвистывать и напевать песенки, напевал молитвы, заставлял меня читать ему басни и стишки, но сам никогда не сказывал.
А теперь, на Воробьевке, на высоте, над раскинувшейся в тумане красавицей Москвой нашей, вдруг начал сказывать… – и как же хорошо сказывал! С такой лаской и радостью, что в груди у меня забилось и в глазах стало горячо.
Кто, силач, возьмет в охапку
Холм Кремля-богатыря?
Кто собьет златую шапку
У Ивана-Звонаря?
Кто Царь-Колокол подымет?
Кто Царь-Пушку повернет?
Шляпу кто, гордец, не снимет
У Святых в Кремле Ворот?
И все-то стишки, до самого последнего словечка!
Град срединный… град сердечный…
Коренной… России… град!..
Он прикрыл рукой глаза – и стоял так, раздумчиво. И все притихли. А у меня слезы, слезы…»
Вот и сейчас москвичи, высыпав из общественного транспорта и оглядевшись, начинают разговор словами "А раньше здесь было ..." Не одними иностранными туристами живут Ленгоры.
Тянется ниточка времен через Воробьевы горы. И даже ультрасовременная канатная дорога, кабинки которой незаметно и бесшумно движутся рядом со смотровой площадкой, не влияет на атмосферу старины, издавна пронизывающей эту местность.