Историческая встреча в подземелье и теннисный шарик
На одной из станций московского метро, в центре зала я стоял и пялился на таких же ожидающих кого-то граждан. Неслись подземные поезда, злобно лязгая какими-то своими частями, должно быть, плохо закрепленными. Эскалаторы таскали людей вверх и вниз, шум стоял невообразимый, но в те советские времена у населения вырабатывали устойчивое ощущение того, что шум - это хорошо, что шум - это признак невиданного прогресса и научного прорыва в неминуемо прекрасное будущее, и граждане терпели шум, не ропща, переносили его как нечто неизбежное и даже иногда веселое. И свадьбы были шумными, и праздники, и затяжные какие-то стройки, и трамваи, и поезда. Шумно люди ели, шумно ходили и выясняли отношения, радио шумело на кухнях, а телевизоры - в жилых комнатах, и весь этот шум сделал меня нечувствительным к звукам, равнодушным не только к происходящему, но и к непреходящему, углубляя и увеличивая бездну юношеского равнодушия и обесценивая почти все, из чего состоял простенький советский быт, да и вся жизнь, прошедшая и даже будущая.
Я стоял и оценивал прибывающих и убывающих на предмет соответствия моим представлениям о будущем своем учителе, и сердце отчего-то волновалось, и мне казалось, что могут мне и отказать, что я отчего-то чем-нибудь не подойду, от меня откажутся, и надо поэтому соответствовать и стараться.
Соответствие - это было такое важно слово, демонстрирующее лояльность окружающего политизированного общества к тебе, а ты своим соответствием тоже демонстрировал обществу лояльность или наоборот от него отстранялся, самостоятельно выбирая, быть ли тебе с этим обществом, шагать ли к коммунизму, ленинизму, оптимизму, дельтапланеризму и шут его знает к чему еще, или остепениться, наплевать на общественное ощущение гражданской позиции.
Пару раз я делал попытки подойди к кому-нибудь, кто, как мне казалось, походил на моего учителя, но в их руках не было свертка, а сверток был важен, учитель сказал, что будет сверток, и большой, что он будет держать его в руках, но я думал, что фиг с ним, со свертком, бывает, что и без свертков люди ходят и встречают других людей на станциях московского метро, в центрах залов этих станций, где лязг и шум от приближающихся и удаляющихся составов неистовый и бесконечный, где люди, томясь, ожидают друг дружку и чаще дожидаются, но бывает, что и не могут дождаться, и уносятся эскалаторами и подвижными составами, а на их место прибывают другие люди для встреч и ожиданий.
И я был стойким, и стоял, озираясь по сторонам и надеясь. И время бежало бесконечной водой мимо, и все это время я мог бы делать что-то еще, что-нибудь менее важное и волнующее, что-то более прозаичное, но привычное и бестолковое. Приехал я на станцию заранее, много раньше назначенного, но от статического нахождения в назначенном пункте привычка к ожиданию не вырабатывалась, а волнение нарастало вместе с сомнением, и приходила порой назойливо-неприятная мысль, что, может, вообще уйти, не ждать никого и ни на что не надеяться, и мысль становилась сладкой и манящей, как мысль как-нибудь избежать контрольной работы или экзамена. Или хотя бы урока труда или физкультуры.
И он пришел. Точнее, я понял, что он пришел не сразу. Пришел какой-то маленький человек с огромным бумажным свертком. Он держал сверток неудобно, неудобный был это сверток, слишком большой для маленького неуклюжего человека. Не то, чтобы очень маленького, не с наперсток, конечно, но все же достаточно маленького, чтобы об этом подумать. Взрослые люди, как правило, были в то время больше подростков и юношей. А этот точно был взрослым и даже немного старым: ему явно было за тридцать, хотя я в этом мало понимаю, возраст бывает обманчивым, но гражданин со свертком точно был взрослым. Это уж вне всяких сомнений. И маленьким. Тоже сомнению не подвергается. Роста почти моего. Чуть ниже. В общем, он скорее походил на приятеля, чем на учителя. На одноклассника, только старого. На второгодника, только сидящего в последних классах уже тысячу лет.
И вдруг мне стало очевидно, что это он. Что я вот смотрю на него, пялюсь и не думаю, что это он, а это как раз он. А я не подозреваю. А он меня ждет. И уже тоже на меня смотрит. И я подошел к нему и назвал его имя в качестве вопроса, а свое - в качестве утвердительном, хотя на тот момент я ни за что не мог бы поручиться и ничего не мог бы утверждать с высокой степенью надежности.
А он сказал, что это он.
Он сказал, что получил из покраски такую специальную одежду для тренировок - ифу, что он поручил ее покрасить в черный цвет. Детали были явно лишними, но удивили меня, поскольку и обычного-то, белого цвета кейкоги, или кимоно, как неправильно называют до сих пор некоторые эту специальную одежду, ее было не купить и не достать, и ее шили самостоятельно, а черный краситель был в суровом дефиците. И я занимался в белом, и Серега тоже занимался в белом, и белое быстро становилось серым и просилось в стирку и глажку.
А дальше - мы ехали на автобусе, на желтом таком типовом советском автобусе с запахом бензина в салоне, скрипучими раскладными дверями, похожими больше на ширмы, чем на двери. И мы ехали по плохому старому асфальту, а в Москве асфальт всегда старый и разбитый, даже если его только вчера поменяли, и хорошо, что он такой, а то в некоторых местах, и даже в большинстве мест нашей необъятной Родины асфальта нет вовсе и вообще никогда не будет. И нас трясло и подбрасывало на дорогах, на столичных улицах, и мы подпрыгивали, держась за потертый поручень, и я подпрыгивал как футбольный мяч, а он - как теннисный шарик, легко и почти до самого потолка, отчего порой смотрел на меня сверху вниз, но все же чаще снизу вверх, отчего мне делалось неудобно, что взрослый человек смотрит на меня снизу вверх, и мне хотелось, чтобы автобус опять тряхануло, чтобы он снова оказался выше, а лучше было бы присесть и сгорбиться, но не хотелось.
Мы приехали, мы сошли с автобуса и направились к обширной проходной, к воротам завода, представлявшим собой обширную проходную, и нас впустили без вопросов, потому что он кивнул человеку в будке, и человек тоже кивнул.
Мы вошли в здание и спустились в подвал, освещенный желтыми голыми лампочками, не сказать, чтобы яркими, а пожалуй, какими были под рукой.
Сейчас бы факт того, что меня сопровождают в подвал, меня бы напряг, но в то зеленое время юности переплелись между собой равнодушие к себе и ко всему и волнение за себя и за все, и мы шли по подвалу, и я шел немного даже радостно, отчетливо понимая, что раз уж я здесь, то отказа не будет, раз уж я знаю пароли и явки, то опаснее отказать, чем согласиться. И я как бы принят самым фактом вот этого движения по заводскому подвалу с неярким светом.