Гойдич, сжимая в руке ружье, стоял на одной из вершин покрытой снегом гряды холмов. Противоположный склон слепил глаза мерцающим блеском, над головой сияло белесовато-голубое небо, солнце, казалось, было покрыто инеем. И царила ничем не нарушаемая тишина. Здесь властвовала над всем суровая искристая зима.
Лежавшую перед Гойдичем большую поляну окаймляла полоса густых лесопосадок, спускавшихся в глубокую ложбину. Поляна была сплошь испещрена следами животных, которые перебегали через нее, направляясь к старому лесу, вздымавшемуся за спиной Гойдича. Лес этот тянулся по гребню и спускался к пастбищу. Следы при таком морозе покрылись пушистым инеем.
Гойдич подышал на замерзшие руки. Поднимаясь на вершину Гирьяча, он вспотел, и теперь ему сразу стало холодно. Какая чудесная тишина! Лишь хрупкий наст ослепительно белого снега слегка поскрипывал при каждом его шаге.
— Какая тишина! — говорил он себе. — Тишина и покой. Господи, да мог ли я себе представить, что где-то в мире есть еще тишина и покой? В нашем сегодняшнем мире?.. Сколько же времени прошло с тех пор, как мне подарили ружье? Без малого семь месяцев. А в лесу я впервые. Я знал, что так все и будет!
Ему было холодно, но он улыбался. Тишина и сверкающая белизна вызывали в нем ощущение какого-то необыкновенного покоя. Ведь человеку так хочется хоть ненадолго забыть все тревоги и огорчения, жестокость и суровость жизни, так хочется хоть на короткое время отвлечься от забот...
И тогда тоже был точно такой мороз, только еще шел снег, вспомнилось ему. Он сказал Катержине, что не сможет зайти к ней вечером,— он должен был принимать участие в важном деле.
— Это и наше дело, Катька. Оно нас обоих касается,— сказал он ей. Она в ту пору еще мало знала его и не понимала, почему он так взволнован.
— Ты боишься? — спросила она. Но и он не сразу понял, что она имеет в виду, даже когда повторила свой вопрос. Потом только сообразил: чего боялась-то она - газеты пестрели заголовками: «Обнаружены склады оружия», «Функционеры национально-социалистической партии готовят антиправительственный путч», «Внезапное продвижение американской армии к нашим западным границам», «Советский Союз в любом случае будет выполнять условия союзнического договора»... Всюду — на улицах, на предприятиях — собирались группами люди, о чем-то толковали.
В те февральские дни он не думал о себе. Это были священные мгновенья. Без колебаний бросился бы он даже туда, где его подстерегала смерть... Перед ним открывалось будущее. То был звездный час. Сколько раз ощущает его в своей жизни человек?
И все же в те дни он не совершил ничего особенного. Написал только листовку для словаков, которые так же, как и он, работали в чешском пограничном городе. Да дежурил на телефонной станции химического завода — он работал там после окончания техникума,— дожидаясь сообщений из районного комитета партии.
А потом они вышли на улицы. Проходили мимо засыпанных снегом развалин и потемневших жилых домов, мимо складов и фабричных ворот. Несли лозунги: «Долой министров-реакционеров!», «Да здравствует правительство Готвальда!»
Шли, подняв воротники пальто, в замасленной рабочей одежде, пропитанной запахом химикалиев. Вместе с ними, с рабочими-химиками, шли железнодорожники, врачи, служащие. В демонстрации участвовали уже не только коммунисты. Рабочие, которые прежде голосовали за национальных социалистов, клерикалов и социал-демократов, шли теперь вместе под красными знаменами. В колоннах слышался девичий смех...
Гойдич смотрел на ясное, чистое небо, на сверкающую белизну снега и улыбался. Но в уголках его рта таилась горечь — жизненный опыт развеял в прах его прежние простодушные представления о том, что двигаться вперед к новой жизни они будут быстро, что с массовой коллективизацией дело будет обстоять просто, что новый человек родится вдруг сам собой,— наивные представления, будто все пойдет как по маслу! Но он хотел жить и добиваться светлого будущего, не идя ни на какие уступки, и этого желания не утрачивал никогда.
А ведь тут действительно неправдоподобная тишина, неправдоподобная чистота.
Он ждал. От холода у него дробно стучали зубы. Пытаясь согреться, он стал притоптывать, но делал это осторожно, чтобы не скрипел снег. Хоть он был в перчатках, пальцы у него закоченели. Перекладывая ружье из одной руки в другую, он попеременно отогревал их в рукаве. Края поднятого воротника заиндевели от его дыхания.
Вдруг в этой тишине откуда-то снизу донесся стук дятла. Это был первый громкий звук, который он здесь услышал. Вслед за тем он увидел вспугнутую птицу. Она вылетела из лесной чащи и пролетела высоко над ним. И только потом он понял, что слышал вовсе не постукивание клюва о кору мертвого дерева, а стук трещотки загонщиков.
— Может, мне попадется олень или кабан, — подумал он. — Правда, загонщики могут вспугнуть и волка, и рысь, и дикую кошку... Но в зайцев я стрелять не стану... Нет... Интересно, что сказал бы отец, увидев меня с ружьем... А тот кабан... я все еще вижу следы кабаньей крови на лице отца, когда он в ужасе от содеянного мною схватился за голову. И вот теперь я сам... Если бы отец был жив, он глазам бы своим не поверил. Ты, отец, политикой никогда не интересовался. Будущее тебя, конечно, занимало, но каким было оно для тебя? Каждое утро приносило тебе заботы: чем накормить восемь ртов и как раздобыть себе Щепотку табаку да глоток сивухи. Мясо? Всего два раза в неделю.
Кусочек мяса всегда давался в конце обеда — это было лакомство, «пища богов». Как прокормить восемь вечно голодных ртов — вот что означало для тебя будущее! И все же ты не мог не сделать того, что ты сделал. О чем ты думал, когда в последний раз смотрел на осеннее солнце?
Гойдич, следя за птицами, дышал на ладони, притоптывая на месте. Птиц становилось все больше и больше; шумно хлопая крыльями, они вылетали из зарослей кустарника, словно стрелы, и с испуганным щебетом взмывали над ним ввысь.
С резким криком пролетели над его головой сойки и уселись неподалеку на высоком буке. Загонщики приближались: в прозрачном воздухе время от времени раздавались удары топоров и крики.
Вдруг из зарослей напротив послышался тяжелый топот и хрюканье. У Гойдича бешено заколотилось сердце. Он быстро снял перчатки, поставил ружье на боевой взвод и приложил к курку палец. Наконец-то! — подумал он.
Сквозь густые заросли продирался вепрь. С треском ломались ветки кустарника, беззвучно сыпалась снежная пыль. Гойдич еще не видел зверя, но уже старательно целился; по звукам следил за его бегом и вглядывался в щель прицела поверх клинышка мушки на синевато-сером стволе ружья. Видишь, как жду я тебя, думал он. Но я должен оставаться совершенно спокойным, чтобы рука была твердой.