Во второй половине XIX века в России получило известность стихотворение московского поэта Н. Ф. Павлова.
В увеселениях безвредных
Спектаклей, балов, лотерей
Весь год я тешил в пользу бедных
Себя, жену и дочерей.
Для братий сирых и убогих
Я вовсе выбился из сил:
Я хлопотал для хромоногих,
Я для голодных ел и пил;
Рядился я для обнажённых
Для нищих сделался купцом,
Для погорелых, разорённых
Отделал заново свой дом.
Моих малюток милых кучу
Я человечеству обрёк:
Плясала Машенька качучу[1],
Дивила полькою Сашок;
К несчастным детям без приюта
Питая жалость с ранних лет,
Занемогла моя Анюта
С базарных фруктов и конфет.
Я для слепых пошёл в картины[2]
И отличился, как актёр.
Я для глухих пел каватины[3],
Я для калек катался с гор.
Ведь мы не варвары, не турки,
Кто слёзы отереть не рад?
Ну как не проплясать мазурки,
Когда страдает младший брат?
Во всём прогресс по воле Неба,
Закон развития во всём;
Людей без крова и без хлеба
Всё больше будет с каждым днём,
И с большей жаждой дел прекрасных
Пойду, храня священный жар,
Опять на всё я за несчастных:
На бал, на раут, на базар!
Как видно, в, казалось бы, полностью утратившем национальное сознание обществе Стив Облонских, Китти Щербацких, графинь Нордстон, Бетси Тверских, Алексеев Вронских и других персонажей бессмертного романа, всё-таки, не полностью исчезли способность к критичной самооценке и понятие о правильном и ложном.
Русские люди всегда чурались гламурной показушной благотворительности. Возможной она стала лишь тогда, когда высшая знать окончательно запуталась в западных нововеяниях. Состояние тогдашнего общественного мнения страны исчерпывающе показано в «Анне Карениной».
Но разве плохо подавать руку помощи нуждающимся? Не плохо. Это по-христиански, это в духе цивилизованной Европы, наконец. Как могут, так и помогают, зачем придираться? Была ли в России альтернатива великосветской благотворительности?
Да, была.
В Москве испокон веку была известна Тургеневская богадельня, основанная иждивением семьи бояр Тургеневых. Заведение подобного рода было далеко не единственным ни в столице, ни в других городах России. Или ещё пример: граф С. Г. Строганов тщательно скрывал от публики то, что ежегодно тратит более двухсот тысяч рублей на стипендии и прочие периодические вспомоществования. Попечительством неимущих занимались не единственно представители древних богатых родов. Например, злосчастный жених Цесаревны, в последствии императрицы Елизаветы Петровны, Алексей Яковлевич Шубин, после возвращения из ссылки, куда был отправлен при правлении Анны Иоанновны, основал в Замоскворечье странноприимный дом, который так и назывался «Шубинским».
В середине XIX века в знаменитом «Русском Архиве», выпускаемом знаменитейшим же архивариусом времён и народов П. И. Бартеневым[4], печатались статьи провинциальной помещицы, которая подписывалась очень милым псевдонимом Старушка из степи.
«Есть женщины в русских селеньях!» – восхищённо восклицал классик. Согласимся: и есть, и были. И не только среди простолюдинок.
России известны имена Ульяны Устиновны Осорьиной, рачительным хозяйствованием выводившей окрестные волости в зажиточные и спасавшей от голода целые деревни, Натальи Сергеевны Балк, уехавшей из Москвы в Иркутск и там безмездно лечившей местных жителей, Софьи Владимировны Паниной (урожднённой Орловой), основательницы Банка взаимопомощи, и многих-многих других.
Но вернёмся к безымянной пожилой Степной помещице. Как и её старшая подруга, поэтесса Евдокия Петровна Ростопчина, женщина резала в печати «правду-матку», не взирая на лица и звания и вынуждая сильных мира сего публично оправдываться.
Одно из воспоминаний Старушки с острым пером относится к призрению[5] малоимущих. Писательница защищает своих современников от обвинений в том, что забота о слабых членах общества во время её молодости была, якобы, «не развита». Автор относит «благотворительность» к светским развлечениям, подобным ассамблеям или балам, где дама, надевшая одно платье два раза кряду, подвергала себя опасности услышать от какого-нибудь остряка: «ваше платье уже не свежо». Обращая внимание читателей на то, что при распространённости «благотворительных» мероприятий, число разорений, самоубийств и ночных побегов от долгов не сокращалось, степная писательница противопоставляет этой заимствованной из-за границы потехе досужих богатеев местные российские милость и хлебосольство.
Павел I говорил: «У меня столько полицмейстеров, сколько у меня помещиков». Монарх мог бы заменить слово «полицмейстер» на «филантроп» и не погрешил бы против истины. Милость и хлебосольство были присущи подавляющему большинству российского поместного дворянства – и даже не потому, что характеры каждого из них светились добротой, а потому, что эту линию поведения предписывал обычай земли, вверенной им «в соблюдение».
Старушка из степи вспоминает голод 1839 – 1841 годов, когда ни один крестьянин соседней с ними деревни, относящейся к владениям другого помещика, не голодал. «Почти все окрестные помещики, подвергаясь сами лишениям, считали своим долгом прокормить крестьян своих. А эти крестьяне... уделяли из дарового хлеба тем нищим из соседних деревень, чьи помещики не считали нужным заботиться о прокормлении своих рабов», - повествует автор.
Далее она сообщает ещё более из ряд вон выходящие, по нынешним временам, факты. В её семье жили двое приживальщиков, но все, включая дворню и детей, обращались к ним только, как к дорогим гостям, не выясняя, сколько времени уже эти люди пользуются хозяйским гостеприимством.
Одного из долгосрочных «посетителей» степная помещица называет идиотом (в смысле мыслительных способностей, разумеется). «Рот раскрывал он только для поглощения пищи... Чай пил, обедал и ужинал он за общим столом... Весной он проводил всё время на Каменном мосту Москвы-реки и, стоя у перил, смотрел, как вода под мостом течёт...»
Отец рассказчицы привёл с места своей службы подчинённого, отставленного за полной непригодностью. Тем не менее, всё время проживания в семье бывший чиновник не испытывал никаких притеснений со стороны кого бы то ни было. Однажды младший брат рассказчицы, играя со странным приживальщиком в карты, заподозрил его в мошенничестве, обозвал и ударил. За этот проступок он был примерно наказан розгами.
Другой человек пользовавшийся гостеприимством степной помещичьей семьи, был престарелый полковник, некогда служивший в охране Павла I. Старик до конца жизни сокрушался о том, что согласился на замену караула в роковую ночь торжества цареубийц.
Зная преданность гвардейца императору, начальство внезапно отправило его из караула отдыхать, а он, не смея перечить высшим чинам, повиновался. С той поры и служба, и сама жизнь офицера пошла наперекосяк. Вместе с камердинером Африканом и кучером Зимой старый воин проживал на правах гостя в поместье отца писательницы несколько лет вплоть до своей кончины.
Походя обмолвившись, что помимо двух долгосрочных «гостей» семья часто принимала к себе ещё и сирот-бесприданниц на время, пока не подыщется приличная партия, автор особо оговаривает то, что все эти акты считались окружающими не более, чем обычным хлебосольством, и были довольно распространённым явлением среди помещиков и средней руки, и более богатых. Так, к одному из знакомых её отца приехал как-то гость вместе с людьми и лошадьми – и уже не уезжал никуда всю оставшуюся жизнь, все сорок лет.
Добавить к словам доброй степной Старушки нечего. Однако – к месту ли, не особо ли – вспомнился вдруг рассказ Н. С. Лескова «Военное красноречие».
В повествовании инспектор-генерал на повышенных тонах распекает полковника за неналаженную службу:
«– Вздор говорить изволите!.. Что это ещё за манера друг на друга ссылаться-я-я!.. Полковой командир должен быть за всё в ответе-е-е! Вы развраты этакие затеваете-е-е-е! По-о-лковой командир на эскадронных!.. А эскадронные станут на взводных. А... взво-о-одные на вахмистров, а вахмистры на солдат... А солдат-ты на Господа Бога! А Господь Бог скажет: «врёте вы, мерзавцы, я вам не конюх, чтоб ваших лошадей выезжать! Сами выезжайте!»...
Среди слышавших инспекторский разнос нашёлся ябедник, усмотревший в ссылке на Творца крамолу. С таким обвинением он бросился к архиерею, но владыка повёл себя неожиданно: взволновался, схватил доносчика за руку и произнёс:
«– Прекрасно, прекрасно! Я очень сожалею, что духовное ораторство у нас не так свободно, как военное. Почему мы не можем на текст «просящему дай» так же кратко сказать своим слушателям: «Не говори, алчная душа, что Бог подаст! Бог не твой ключник, а сам подавай!.. Поверьте, это многим было бы более понятно, чем риторическое пустословие».
[1] Андалузский танец с кастаньетами, исполняемый взрослыми женщинами, часто с фривольными телодвижениями
[2] Живые картины, род любительских театральных сценок
[3] Выходная ария в опере
[4] Сложно определить: какое из дел П. И. Бартенева является наивысшей его заслугой перед Россией: издание «Русского архива», или многолетние исторические консультации Л. Н. Толстому при написании «Войны и мира».
[5] То есть, опеке, вспомоществованию. Не путать с презрением.