Глава четвертая. Мудрость цыганки
Часть третья
— Вспомнила! — объявила торжественно, подняв палец. — Я вспомнила!! Лет десять назад... в Таганроге нашем... зимой... под Новый год... на вокзале... Я там гадала одному красавцу-боярину — молодому, не скупому, воронёной масти, на нашу породу похожему... А ведь... я тогда... нагадала ему... судьбу... с молоденькой... колдуньей... Так это... ты и... есть — она!!.. (?!!). Вот это да-а!!! — воскликнула, сама поражённая открытием. — Та даже со мной, Надей Янтарной, в предсказаниях моих, не сходилось так огненно!! Вот это — да!!.. С ним ещё заикатый друг был, помню... Толстяк такой добренький... От тебя польза ему светит — говорила ему тогда... Вот так да-аа!!!
Странно, удивительно и весело было слушать её. Она так обыденно и просто восхищалась совпадению предсказанных когда-то событий, как восхищаются люди, прочитавшие однажды роман классика, а затем про¬смотревшие фильм по этому роману, где актёры, игравшие героев, полностью совпадали с собственным, по роману, представлением о них. Но больше всего поражало то, что она даже не пыталась вопросами выяснить подтверждение своих слов или опровержение их, — всё происходило так, будто она, Надя Янтарная, продолжает смотреть тот же фильм и вслух восхищённо делится своими впечатлениями...
— Одно знай, — горячо продолжала она, — одно помни, счастливой любви нету, брехня это. Любовь только сладкой быть может, да сладость только после горького сладостью становится. Разлучниц не бойся не помеха они тебе. Судьба — помеха... Но что желаешь от любви своей к двоим — получишь... И вот что вижу ещё, и вот что ещё знаю: будет и отчаянье твоё, но осилишь отчаянье, и отступит оно... А на его место радость превеликая прибылью новой жизни прибудет... А красавицам не завидуй — на утробу многих из них погань придёт... Я того людям не говорю — боюсь! Одной тебе поведаю: настанет время, когда у красавиц будут рождаться уроды, у умных — идиоты. Причина тому такая: красотой да умом торгуют... А торг таковой сатане в угоду! Он и метит барыш!.. Беда на род тому, кто не ведает: красотой не торгуют, но одаривают, а за ум ровно столько берут, сколь подадут... Помни это!
Не сдержав любопытства к одной особенности в словах её, спросила, слегка смущённая правдоподобием совпадений, наивно выдавая тем самым сокровенное, во что попало Нади-цыганки проникновение.
— А скажите, Надя, почему того, «светлый» который, вы «Князем» назвали?
— А как же иначе?.. — удивилась та неподдельно и плечами даже по¬жала. — Он же Князь и есть... Так судьба мне твоя нашептала, так рука мне твоя показала... Красавец-Князь! Сильный и умный! Но... рок над ним в красном тумане каком-то — не разглядеть мне... Красный туман из мглы исходит, а мгла — из законов людских... Плохо там... Чужбина там... Но, чую, даже в разлуке дальней будешь ты, Дарья, вести его жизнь к спасению силой своею... Конца не вижу... Не вижу конца... Что-то не по себе мне... Тревожно стало...
... Хотелось верить игре слов её, хотелось и не верить, чтобы не так больно хлестнуло разочарование грядущего времени, где каждый новый день есть миг между прошлым и будущим — вспышка разума между ними, в сумме дней определяющих тепло или холод предназначенной доли... Но сделав усилие и отбросив тревожные мысли, брожжевыми мушками на¬летевшими на забродившее воображение, улыбнулась благодарно, а следом, в свою очередь, попыталась удивить Надю-цыганку, чьё расположение к ней казалось искренним:
— А хотите, теперь я вам погадаю? — И не дожидаясь согласия её, сообщила: — Дом ваш на реке стоит... Весной воды много было — дом затопило...
Та вскинула брови, отстранилась упруго, подбоченилась с тем удивлением, которое пёрышком любопытства щекочет интрига и ноготком царапает сомнение:
— Так что ж ты — тоже гадалка? Так ведь... не цыганка ты — ваши без брехни не могут... А что ещё знаешь?
— Знаю!.. — улыбнулась игриво и загадочно. — В том дворе, что на речке, отец твой лошадь запрягает... Лошадь серая, в белых яблоках — красивая лошадь! Как уезжала ты, то приказывала ту лошадь лечить — с ногой у неё что-то... А уехала — он решил со двора... в чужой двор её...
— Вот чёрт-батька! — вскинулась Надя-цыганка, ладонями ударив себя по коленям. — Продасть конягу! Як пить дать — продасть! — И уже, было видно, ничуть не сомневается она в у слыша миом, а верит всему с той естественностью и непосредственностью, с какими дитя верит старшему. — Слушай, — загорелась она глазами, — а остановить его, батьку моего, можешь?!
Тут объявили посадку на поезд. Обе прислушались, обе в один голос спохватились: «Мой»! Надя-цыганка захлопотала над дитём.
Радуясь, что поедет с ней в одном поезде, суетливо поднялась и она, повернулась за сумкой — сумки... не было!.. Только что ощущала её локтем, только что опиралась на неё... Теперь же — лоснилось, отполированное тысячами задниц, освободившееся место под ней...
— А где же?!.. — задохнулась потеряно и убито. — Где же?!..
— Что?! — повернулась к ней Надя-цыганка, уже держа дитя на руках.
— Сумка... пропала!!! — прошептала побелевшими губами, глядя на неё — ни жива, ни мертва. — У меня там и... деньги все!!.. И билет!!.. Всё там!
В мгновение оценив обстановку, Надя-цыганка пружиной вскинулась на ноги. Чёрный огонь глаз её цепкой, настигающей молнией метнулся в зал.
— Вон он, собака шелудивая! — стрелой, спущенной с тетивы тугого лука, бросила она туда оперстованный в золото палец. — Вон он! Гоним его! Гоним!! Не уйдёт, шакалья кровь!! — И, не раздумывая ни секунды, как была с дитём на руках, кинулась, увлекая и её, вслед торопливо уходящему к выходу, высокому, сухопарому, с короткой стрижкой, в защитного цвета штормовке, человеку.
Расстояние между ним и ими сокращалось: уже отчётливо была видна жёлтая дорожная украденная сумка в его руке, уже различалась фигура его и клещеногая походка, упругая и ловкая, — и стрижка волос, и сами волосы, и форма головы, и уши... И странное ощущение овладевало ею, когда, обгоняя Надю-цыганку, маневрируя между скамейками и людьми, но цепко держа в поле зрения вора, настигала его: была, необъяснимая ещё, уверенность, что знает его, знает давно, знает верно и надёжно...
А тот, почуяв погоню, ускорил шаг и был уже в дверях, и смешивался с толпой, — и стало понятно, что вот-вот потеряют его из виду.
И тут Надя-цыганка резко остановилась, — опять, словно в погоню, выбросила вперёд руку с оперстованным пальцем:
— Залэн сумка, ромалэ!! Гэн — очёр!!! — на весь зал зычно крикнула она на своём языке, что означало: «Спасай сумку, цыгане!! Вон тот — вор!!!». Пламя платка её вовсе сорвалось с головы и упало на плечи, чёрный огонь глаз и палец с родовым перстнем наводили на цель тех, кто должен был услышать призыв.
И как из-под земли выросли, кинулись с двух сторон наперерез высокому и клещеногому вёрткие, смуглые люди, — кто в шляпах, кто без, кто с бородой, кто безбородый, — вцепились в него хватко, зажали в дверях, подставили с боков незаметные за их спинами ножички... Но видела, успела заметить, как за миг до этого метнулась тень за стеклом двери, и рука подельника ловко подстраховала преследуемого, выхватив её сумку, а вместо неё сунув в руку вора сумку другую...