Кажется, ему исполнилось тогда одиннадцать. Ведь это бывало в год, когда они переехали. Да, конечно, ему уже стукнуло одиннадцать. «Квартира»,— говорили взрослые о новом жилье и вроде бы с легким пренебрежением. «Домина» — называли они покинутое место, и в этом звучало уважение. Но ему квартира нравилась больше. Здесь царила упоительная теснота. А в домине было просторно и одиноко.
— Всем троим придется спать в одной комнате, — объявили братьям с трещинкой вины в голосе. Подумаешь, беда! Да так куда лучше: три мальчика в одной комнате. Теперь им не придется дрожать от страха долгими осенними вечерами, когда парафиновые лампы уже погашены и ты один в непроглядной мгле.
А еще сказали: «Кровать» — и добавили: «Мальчик больше не может спать на этой кровати!» То была его детская кроватка, маленькая глубокая деревянная клетка, в которой лежишь будто на самом дне мироздания. «Разве это кровать для такого большого мальчика? Он же должен вытянуться». Справедливо — он навсегда запомнил, как трудно было уместить всего себя в тесном пространстве и как мешали ему руки и ноги. «Мальчик растет на глазах», — последовало глубокомысленное заключение.
О, это было зрелище, когда привезли кровать: громадный фургон, два гнедых тяжеловоза и еще два грузчика, чтобы перетащить невиданное диво по лестнице на второй этаж, и ворох шуршащей бумаги, и сколько веревок, и целая гора мусора! И вот она, кровать, — из железа, а может, еще из чего-то замечательного, сверкающая, с блестящими шарами на спинке. А уж и высока — взрослому под стать. И никаких решеток по бокам. Длиннющая, как...
Не знаешь, с чем и сравнить. Надо немедленно ее испытать. Он забрался на кровать, вытянулся во всю длину, потом стал ползать по ней, сворачиваться клубочком то тут, то там. Ну и кровать! Дом, а не кровать. И вот что еще удивительно — она была твердой и мягкой одновременно, мягкой по твердому или упруго-твердой под мягким.
Первую ночь он почти не спал. Не мог заснуть. Он должен был ежеминутно ощущать свою кровать, ее длину и ширину, упругость и мягкость, он растворялся в ней. Рядом тихо дышали братья. Он один бодрствовал в ночном мире, но не испытывал ни страха, ни одиночества. Дыхание спящих братьев и эта кровать обеспечивали ему сохранность. Ему было легко и покойно, как в раю.
Да, да, теперь вспоминается, именно «райской» называл он свою кровать. Он не слишком отчетливо представлял себе рай — что-то с пальмами или арфами. Прутья решетки в голове и ногах наводили на мысль о струнных инструментах. Он слегка касался их пальцами рук и ног, перебирал, будто струны, эти прохладные прутья, выкрашенные в голубой цвет эмалевой краской.
Чем не рай?.. Раньше в гостиной покинутого дома стояли три веерные пальмы, они куда-то исчезли во время переезда. Многое исчезло. Кто-то сказал тогда, что надо «ограничиваться», но потом это слово было заменено другим, вовсе непонятным: «модернизироваться». Он ни о чем не жалел. Арфы были, а пальмы можно вообразить.
С Кроватью началась новая жизнь. Конечно, это выражение пришло к нему позже, но он делал перед собой вид, будто всегда знал его. Возможно, явление кровати вовсе не было таким уж грандиозным, но в воспоминаниях детское его ложе превратилось в Кровать с большой буквы. Не в кровать даже, а в «местопребывание» — слово, которое он тоже узнал позже. Он не лежал в кровати, а пребывал в ней. Ему советовали хорошенько вытянуться. Излишний совет, он и так вытягивался что было сил.
Кровать оказалась противницей школы. То и дело возникал соблазн пропустить уроки. Он шмыгал носом, притворяясь больным.
— Чепуха! — сердились братья. — У него ничего не болит, просто он помешался на своей кровати.
Правда торжествовала: поскольку у него и в самом деле ничего не болело, приходилось покидать теплое укромье. Прощай, кровать!.. Конечно, он не произносил вслух этих слов, но они звучали внутри него. Было мучительно каждое утро расставаться с кроватью. Он никому не позволял прикоснуться к ней. Сам заправлял, разглаживал каждую складочку и, окинув прощальным взором, выходил из дома. Не было ничего лучше Кровати. «Помешанный!» — дразнили его братья.
Ну и пусть... А как легко было уложить его вечером! Он никогда не тянул, не мошенничал — нет, ложился по первому слову. Если же слово запаздывало, то говорил усталым, взрослым голосом, предварительно зевнув и с хрустом потянувшись: «Вроде и на боковую пора». Наверное, над ним посмеивались.
Как много оживает в памяти, когда состарившийся человек обращается мыслями к былому, к дням своего начала. Это было в тот год, когда разразилась война. Не в Норвегии, конечно, вовсе нет, а далеко, на Балканах. Но потом она захватила всех. «Война!» — вздыхали взрослые, и взгляд их куда-то проваливался. Они старались говорить о войне так, чтобы дети ничего не поняли. В своих разговорах они мешали войну с повседневностью, большое с малым, и оттого даже самые простые, обычные слова обретали какой-то второй смысл.
Он пытался понять этот тайный смысл, и, бывало, взрослые отсылали его спать. Но чаще он сам заботился о себе. «Время ложиться спать» означало кровать, а кровать по-прежнему оставалась тем добрым, надежным, защищенным местом, где он мог схорониться от всего злого. Не то чтобы их дню что-нибудь угрожало, но смутная опасность витала в воздухе. И это связывало их день с днем других людей. С жизнью и смертью других, далеких людей, ибо появилось слово «смерть». Оно потянуло за собой другое слово: «убит».
Теперь эти слова — каждый день на страницах газет. Значит, ему шел уже тринадцатый год: раньше он газет не читал. То, о чем писали газеты, то, о чем говорили взрослые, стало по-иному звучать для него. А вроде бы ничего не изменилось. Они все так же гоняли в футбол на пустыре, прыгали в море с крыши баньки, зимой бегали на лыжах. Как будто и не было никакой войны. Лишь чуть хуже стало с питанием, но кто на это обращал внимание?
Огромная война шла стороной. Собственная маленькая жизнь со школьными радостями и огорчениями, с дружбами и драками, с постоянным соперничеством — кто первый ученик, бегун, ныряльщик, лыжник, драчун — казалась такой значительной и важной, что застила остальной мир. Будни поглощают всего человека, повседневное требует столько сил, что уже не остается времени думать, успеть бы только жить! Одно несомненно: Кровать оставалась центром мироздания, она утоляла все печали, утешала во всех бедах, даже таких тяжких, как расквашенный на большой перемене нос.
...Воспоминания куда-то уклоняются. Это было зимой, в Вальдресе. Название звучит как «Луговина», да, наверное, так и есть: «Аудраль». Далековато от того места, где они проводили каникулы. Ну и набегался он тогда на лыжах!..
Странно: все это вспоминается, будто и не с ним вовсе происходило, а в старом, старом фильме. И не он, а кто-то другой бежал с увала на увал, зачарованный движением и неиссякаемостью простора. Да нет же, с ним это было в далекие, счастливые времена. Деревенька нежданно открылась за лесом, будто из другого, чуждого мира. Вот она купается в розоватом вечернем свете, потом свет быстро меркнет. Вокруг него дома и дворы, но он почему-то перестает понимать, где находится. И тогда возникает Кровать.
Так зримо, близко, протяни руку — и дотронешься. А ведь ее и в помине нет в том домике на опушке, где они проводят каникулы. Кровать появилась, чтобы прогнать внезапный страх. Конечно, он понимал, что глупо бояться, когда вокруг дома. Но он и домов боялся. А дома почему-то боялись за него. Вот и возникла Кровать — спасение от всех бед. И Кровать подсказала: постучись в любую дверь и, когда услышишь «войдите!», смело входи. Чего не померещится городскому мальчишке в деревне!
И он решился. Казалось, лучше выбрать маленький домик, совсем маленький, почти хижину. И вот такой домик. Печная труба попыхивает дымком, тесовая крыша придавила крошечное зданьице с сараюшкой, из окошек на снег падают отблески света. Собравшись с духом, он стучит.
Чем-то важным было отмечено его вступление в дом, да ведь тому лет шестьдесят. Но многое помнится, будто случилось вчера. Лица повернувшихся к нему в полумраке людей. Тепло очага, слабый запах... быть может, свежеиспеченного хлеба? Все нахлынуло разом, и трудно выделить подробности.