И тут я шепнул самому себе: надо завести , что посоветовали.
Следовало бы лечь и выспаться; это было бы разумно, и любой рассудительный человек сказал бы мне: нынче ты попал в тяжелую передрягу, разденься, вытянись на койке, закрой глаза и попытайся уснуть; но глаза мои не помышляли о сне, они не желали выслушивать никаких мудрых советов; мои глаза были широко, до боли широко открыты.
Долго стоял я у окна, но ничего не выстоял и вышел из барака; дождь прекратился, а грязь не просохла, да и как ей высохнуть...
Я приблизился к ограде сада; не сегодня-завтра расцветут деревья; сытый кот, дремавший под навесом сарая, углядел меня, встрепенулся и исчез.
Дальше лежали поля, по изумрудным, подросшим хлебам змеились новые тропы и канавы, а вокруг стежек и траншей жито было вытоптано, скомкано, измято колесами; небольшая толпа стояла на краю поля, глядела на зеленую равнину и молчала; вероятно, эти люди успели наговориться раньше.
Какая-то женщина, наклонившись, рвала пшеницу неторопливо, стебелек за стебельком, словно цветы; а когда нарвала столько, что собрался целый зеленый букет, уставилась на него, приговаривая:
— Что мне хлеба, что мне хлеба, ведь предоставляют жилье и работу, что мне, что мне хлеба...— Все быстрее, точно заведенная, твердила она: — Что мне, что мне, что мне хлеба, я не заплачу, и не надейтесь, ни одной слезинки не пролью, ни единой не оброню...
В правой руке она держала свой зеленый букет, а левой то и дело подхватывала край передника и вытирала глаза...
Человек, одетый иначе, чем те, стоявшие на краю поля, приблизился и сказал:
— Предупреждали вас осенью, чтобы вы не сеяли, что весной тут развернутся работы.— В ответ на это люди утвердительно закивали головами; значит, действительно говорилось такое: не пашите тут и не сейте, поскольку весной здесь начнется строительство; никто не отрицал, что это было сказано.
— Так почему же все-таки пахали здесь и сеяли? — вопрошал незнакомец. Люди не отвечали, только смотрели на этого человека, одетого иначе, чем они; был он в резиновых сапогах, длинной непромокаемой куртке и городской кепке.
Они глядели на незнакомца молча, как немые, и он снова принялся допытываться:
— Скажите, чего же вы пахали, раз было сказано, что весной тут начнутся работы? — А они на это опять-таки ни слова. Как они могли ответить ему, как?..
Если бы они ответили: мы испокон веков пахали осенью, незнакомец постучал бы себя пальцем по лбу, приговаривая: «Ведь было сказано, что на этот раз не следует сеять, ведь было сказано...»
Что бы дало ему такое пояснение, а им — его ответные слова?
Или, может быть, они должны были отвечать: «Земля пустовала, вот мы и пришли на поле и вспахали»; или: «Мы не могли не пахать, не могли не сеять»; или: «Мы надеялись, что землю никто не тронет, побоится божьего гнева, хотели отпугнуть вас изумрудными всходами...»
Так бы ответили они или иначе, он все равно бы стал возражать, и не получилось бы между ними взаимопонимания, ибо невозможно прийти к согласию пахарям и сеятелям с тем, кто говорит, что не следовало пахать землю и сеять. Толкуй они хоть день и ночь напролет, ничего бы путного не вышло, так уж повелось от века.
И подумалось мне, что на этой стройке нет уваженья к хлебам. Но ведь строители не велели пахать и сеять осенью; пусть они предупреждали, все равно не имели права уничтожать уже подросшие зеленя; хлеб трогать нельзя, и баста; но надо же было начинать строительство; как бы там ни было, нельзя трогать хлеба, ни за что на свете нельзя...
И то, что зеленя все-таки уничтожили, подхлестнуло гнездившуюся во мне тревогу; когда я выходил из ворот родного дома, а может еще раньше, когда обращался к матери, отцу, зятю и дедушке со словами: еду на большую стройку, тревога эта уже гнездилась во мне; однако вскоре приглушили ее раздумья о заработке, обзаведении, о будущем моем достатке, а потом эти раздумья пересилила тревога, и так пошло — мечты и тревога, тревога и мечты сменяли друг друга.
Порою мелочь, какое-нибудь замечание бригадира или мастера, наблюдавших за мной, хотя бы такое: «Дело идет неплохо»; иногда что-нибудь другое, например, птица, летящая в сторону моей реки, а порою сама работа, сами удары лопатой, легко поддающаяся земля отгоняли тревогу и возбуждали сладкие мечты, а иной раз что-нибудь противоположное, плохое — мелкий дождик или окрик мастера либо встревоженная стая ворон — прерывало течение приятных мыслей и вызывало тревогу.
Лишь после такого события, как схватка с Румяным, и тревоги, и сладкие мечты исчезли, но ненадолго, совсем ненадолго. После драки тревога моя усилилась, зато крошило и крошило ее, как в соломорезке, приводимой в движение мыслью о Хелене; но получилось так, что думы о Хелене и освобождали меня от страха, и в страх вгоняли; словно вспыхивал на мгновение карманный фонарик — и страх и радость сливались воедино, и это был уже отрадный страх или пугающе отрадные мысли.
Уйди с этой стройки, вернись домой, переплыви свою реку не-преображенный, без важной мины и шерстяного костюма, переплыви ее в смирении, склонив голову, вернись, будешь снова сидеть на своем обрыве над осокой, как на королевском троне, в драных портках, но король королем.
На эти мысли наводили меня и последние слова Румяного:
«Еще сочтемся!»
и деревья, которые напрасно расцветут, и уже подросшие хлеба, и эта зелень полей, запятнанная машинным маслом и бензином.
— Не возвращайся, вернешься преображенным, переплывешь свою реку нарядный и довольный... Выдюжишь тут, выстоишь, только купи себе советанную вещицу, это толковая вещь, причем небольшая; держишь ее в кармане — и никто об этом не знает, а ты знаешь; и то, что другие не знают, только ты один, доставляет тебе, браток, удовольствие...