Он снова надел очки и стал про себя читать подшитую к делу жалобу осужденного. А когда ознакомился с ней, сказал:
— Послушайте, что он писал в Верховный Суд в пятьдесят девятом году, это его собственноручная жалоба, и, по-видимому, повторная: судя по датам, дело проверялось несколько ранее ее поступления к нам. «Товарищ Председатель Верховного Суда, я не преступник!» — зачитал он мне начало жалобы.
И далее рассказал, о чем просил в ней осужденный: он сообщал имена двух лесорубов, одного из них он называл преступником, а второго другом преступника, который якобы оговорил его. А также жаловался на то, что не был допущен в свидетели его товарищ, показания которого, по утверждению Телепина, исключали его виновность.
— Как видите,— сказал работник Верховного Суда,— вопрос поднимался очень важный, речь шла об алиби, и, естественно, такую жалобу не могли оставить без внимания. Дело истребовалось и проверялось. Но факты не подтвердились. А поскольку в прочитанных вами письмах сообщается о том же, что и в жалобе, нам, к сожалению, ничего нового они не дадут.
Я сразу сник: я даже не подозревал, что у них в архиве хранится его жалоба и в ней указаны те же факты, что и в письмах Ничего нового за эти шесть лет в свое оправдание он так и не придумал.
Я держал в руках пожелтевшие конверты, не зная, что сказать: хотелось извиниться за доставленное беспокойство и поскорей уйти. Но принявший меня юрист все еще знакомился с документами. Затем он прочел какую-то подшитую к делу бумажку, написанную чернилами на листке из блокнота, вернулся опять к жалобе и сверил даты.
И я заметил, что он чем-то озадачен, что-то его смутило и он оторвался от бумаг и глянул на меня, как бы взвешивая: говорить или не говорить мне об этом? И сказал то, что уж никак не вытекало из предыдущего разговора:
— Если у вас появится что-нибудь новое, заслуживающее внимания, приходите к нам, мы немедленно проверим.
Вот те и на, подумал я, о каком это новом, заслуживающем внимания он говорит, если дело проверено и все в нем правильно? Но я не придал этим словам особого значения: я воспринял их за некий жест вежливости, желание оставить в душе посетителей немного места для надежды.
Он встал, давая понять, что разговор окончен. Встал и я, спрятал письма.
— Жаль, конечно,— проговорил он сочувственно.— Молодой парень, сирота...
— Ну что ж,— говорю,— спасибо и за это.— Попрощался и ушел.
Обращаться с письмами куда-либо еще уже не имело смысла, и я решил вернуть их по назначению, дабы не томить людей напрасным ожиданием. Но тут опять вспомнился разговор в Верховном Суде и выразительный взгляд сотрудника приемной, словно он что-то перекинул мне этим взглядом... И я почему-то воздержался отправлять письма, мне вдруг захотелось прочитать их еще раз.
По вечерам, когда жена ложилась спать, я зажигал настольную лампу и принимался за чтение, чтобы убедиться наконец — в какой же мере можно верить самому себе?
Читаю письмо за письмом, и снова много непонятного. И эта неиссякаемая вера парня в людей, в закон, «что рано или поздно, а правда победит», «что найдется такая добрая душа да и отзовется», невольно возвращала меня к прежним мыслям. И на самом деле, откуда бы это у трижды преступника, рецидивиста? Какие у него основания искать сочувствия, обращаться к правде?
И я попытался взглянуть на этого парня с другой стороны. Ну хорошо, рассуждал я, а если на минуту допустить, что он действительно невиновен, произошла ошибка, хотя и трудно себе представить такую ошибку. Но допустим, допустим!
Как же в таком случае, должен вести себя человек, воспитанный школой и армией на положительных примерах нашей жизни, на торжестве наших идей?
А что он воспитан именно так, сомневаться не приходится. Об этом писал политрук подразделения, его крестной матери и советовал ей поддерживать в нем веру в наше общественное родство, чтобы окончательно изжить черты сиротства.
И парень верит, что он не одинок, верит так, как только может верить юность. Да и кому же ему еще верить, как не этому человеку? «Как отец родной заботится о нас»,— писал он о нем. И вдруг несчастье, трагедия — страшное испытание его неокрепшего духа. Мог ли он, только вступивший в жизнь, извериться в людях и вести себя как-то иначе?
И я уже подосадовал на себя, что не мог понять этого раньше и выставить в качестве довода своему приятелю адвокату, не догадался сказать об этом и в Верховном Суде.
Продолжение...