Эта мысль настолько меня захватила, что я решил немедленно идти с этими письмами в Верховный Суд СССР. Приду и расскажу о своем впечатлении — попрошу прочитать. Демократичность нашего суда мне известна: откуда бы ни поступил серьезный сигнал, его немедленно проверят.
Улица Воровского. Новый большой особняк. В конце здания небольшая табличка: «Приемная Верховного Суда СССР».
Не без робости переступил я порог приемной: просторный светлый зал, длинный стол со множеством стульев и ни одного посетителя. Я почему-то всегда представлял себе, что тут должно быть полным-полно народа, снуют адвокаты, застыли в томительном ожидании просители. И вот ничего подобного я не увидел, Да уж в урочный ли час я пришел, подумал я. Что-то уж очень тихо, даже слышно, как прыгают стрелки электрических, часов.
Передо мною несколько дверей, и я остановился в нерешительности: в какую из них постучаться? Ведь не угадаешь, к кому еще попадешь. Задача-то у меня уж очень необычная. Ко мне самому иногда обращаются за советами служащие нашего учреждения. И я знаю, как иной раз трудно бывает человеку собраться с мыслями и в какое волнение приводит его такой разговор. Вот и мне пришлось...
Из внутреннего коридора вышел дежурный милиционер и указал мне на одну из комнат. Я открыл дверь, попросил разрешения и вошел. За столом сидел человек средних лет. Он посмотрел на меня, предложил стул и спросил, по какому делу я пришел. Так начался этот разговор, открывший самую интересную страницу моей жизни.
Я стал рассказывать, но скоро сбился, и получилось бестолково.
— Говорите проще,— сказал работник приемной,— кто, где, когда и на какой срок осужден, куда была принесена последняя жалоба.
Я быстро перестроился и рассказал.
— Но мне не совсем ясно ваше отношение к этому делу. Вы родственник или адвокат? — услышал я вопрос.
Ну, думаю, сейчас потребует доверенность и немедленно выставит в суды не положено ходить без доверенности по чужим делам. Да и пришел-то с какими-то письмами. Еще подумает, маньяк какой-то. И я рассказал все, что заставило меня идти в Верховный Суд.
— Ну, хорошо. У вас есть какое-то заявление или жалоба? С чем вы к нам-то пришли? — спросил он.
Я ответил, что пришел не жаловаться, а просить кого-нибудь из ответственных лиц прочесть письма осужденного.
Мой слушатель записал в книгу посетителей мою фамилию и распорядился по телефону принести надзорное производство на осужденного Телепина. Пока он ждал, я попросил разрешения прочитать вслух некоторые из писем.
— Ну, прочтите, прочтите,— сказал он учтиво, но без особого энтузиазма.
Письма у меня были подобраны по порядку, но для такого случая я нашел несколько наиболее интересных и первое из них стал читать. И вдруг читая, почувствовал, что оно какое-то совсем иное, слабое и невыразительное, не было в нем этой бьющей по чувствам силы, будто его кто-то разрядил.
Я читал и не понимал, что случилось. Глянул на моего собеседника в надежде уловить, произвело ли оно на него какое-либо впечатление. Но лицо его было непроницаемо, и он лишь кивнул головой, чтобы я продолжал. Я взял второе письмо, но и оно показалось мне столь же незначительным, как и первое. Потом третье, четвертое, и все как бумажные хлопушки.
Сразу ослабел мой накал, и следующие два письма я уже не читал, а мямлил, поняв, что все это напрасно. Понял и причину своей неудачи, но было уже поздно что-либо изменить. Промах мой состоял в том, что мое представление о Телепине сложилось не из одного или двух писем, а из всех сорока, прочитанных подряд.
Я читал их целую неделю, как бы сживаясь с судьбой парня. И то, что он столько лет помнив меня в каком-то ореоле дедовой сказки, придавало этой истории некую таинственность, возбуждающую мое воображение. Что-то подобное случилось и с Косоворотовым. По натуре он поэт. Он сразу же заразился моим чувством.
Принесли надзорное производство, и работник приемной стал просматривать бумаги. Затем он зачитал мне копию Определения Верховного Суда, в котором говорилось, что срок наказания осужденному снижен до восьми лет, хотя вина его признана доказанной в обоих преступлениях.
Все это мне было уже известно, и я поинтересовался, возможны ли в таких делах судебные ошибки.
— И в таких и вообще,— ответил он откровенно,— возможность ошибки, конечно, исключать нельзя.— Но тут же добавил: для того они и здесь, чтобы не допускать ошибок.
— А уж если побывало у вас, тогда, значит, все?
— Ну как вам сказать... То, что касается дел ума и рук человеческих, нередко нуждается в совершенстве. Бывают и наши решения несовершенны, тогда и нас поправляют.
Я почему-то обрадовался такому ответу, сказал прямо... А коль так, то надо быть смелей. И я высказал предположение, что Телепин страдает зря. Сказал и сам удивился своей смелости.
Мой собеседник снял очки, откинулся на спинку кресла, как бы намереваясь взглянуть на меня издали, и едва заметно улыбнулся.
— На основании каких же фактов пришли вы к такому выводу?
— Фактов,— говорю,— у меня нет, но я чувствую: уж очень тяжкие письма, преступник такие писать не будет.
— Видите ли,— возразил он с явным желанием уберечь меня от ошибки.— Чувства есть область эмоций. Мы их, конечно, не исключаем, но и не отдаем им предпочтений. А в нашем деле они порой и просто вредны. Они мешают человеку быть объективным и нередко ведут к заблуждениям. Поэтому мы предпочитаем факты. Данное дело проверялось, люди у нас опытные... Но уж коль вы пришли, давайте для верности взглянем, есть ли что нового в этих письма.