Глава четвертая. Мудрость цыганки
Часть вторая
... Обдав ветром длинной, просторной, цветастой юбки, гибко прошла мимо, но сразу развернулась в поисках места, лет тридцати цыганка. Ребёнок попискивал у неё на руках, завёрнутый в одеяльце. Съехавший на затылок, краповый в цветах платок, стянутый сзади в ослабленный узел, дал увидеть спутанные, чёрные, как копоть, волосы и, золотом блеснувшие под ними, крупные кольца серёжек. И юбка, и платок, и, великоватый на неё, мужской жакет, и здоровый румянец на смуглом, красивом, утончённо-хищном лице, — всё кричало о независимости её племени от мод века, о презрении к суете его и капризам, а также о стойком пренебрежении к законам всех времён.
Быстро и цепко прощупав блестяще-чёрным взглядом пространство вокруг, села рядом, бесцеремонно оттеснив представительного вида мужчину. Ровным счетом, не обращая внимания на то, как недовольно засопел тот и зашевелил губами неприязнь, косясь на неё сквозь холодный блеск очков, она выпростала из-под блузки грудь и, сдвинув крупные янтарные ягоды бус, стала кормить дитя. Дитя чмокало и постанывало от удовольствия, утоляя голод; величаво-представительного вида мужик продолжал коситься, но больше уже на грудь, — небольшую и упругую, наполненную жизнью, с соском цвета упавшей в кофе с молоком малины. Цыганке, похоже, это надоело, и она, не поворачивая головы к нему, заговорила громко и напористо, будто все — и здесь и на всём белом свете — были ей роднёй:
— Чё смотришь, боярин? Тоже хочешь? — И вдруг, отстранившись от дитя, повернулась и подалась к нему оголённым плечом и яростным накалом соска: — На!
Тот отшатнулся, как от полыхнувшего пламени, фыркнул в щель поджатых губ и, торопливо заграбастав кожаный саквояж свой, подался прочь, успев выпустить сквозь зубы, зашипевшее:
— Расплодились... тут!..
— Ишь, не нравится! — надменно рассмеялась ему вслед. — Или не голодный? Эй, боярин, мы и дальше плодиться будемо! А ты изведёшься! — И уже вслед ему бросила что-то звонкое и хлёсткое на своём языке. Укладывая дитя на освободившееся место, приговаривала певуче:
— А нам того и надо было! А, Петька? Мой ты яхонтовый! Спи, сыночек... Нам дорога дальняя, там звезда ментальная, под ней жизнь миндальная. Воля не страдальная...
Управившись с ним, выпрямилась, привела блузку и бусы в порядок и откинувшись к спинке скамейки, весело стала озирать унылую озабоченность вокзала. Взгляд её ни на ком и ни на чём не останавливался, но и ничего не пропускал, скользил, влекомый звуками, и, наконец, почему-то остановился на потолке. И тут чёрная бровь её круто изогнулась, она искоса взглянула и сразу повернулась к ней, игриво подперев кулачком щеку словно сквозь свежую рану алых губ блестя в улыбке подголубленно-белым оскалом зубов и космической чернотой таинственно-бездонных глаз, бойко и весело заговорила:
— А что ж грустная, красавица? Грусть от разлук, да ведь и радость от встреч... А ты дай денежку, красавица, а я погадаю! Всё скажу, потому что всё знаю! И что было скажу, и что будет... И что на сердце держишь — тоже поведаю, а забудется ли то — от меня же узнаешь... Не жалей денежку, красавица! Не скупись! Ну! Аль боишься?
Улыбнулась ей доверчиво, но улыбка и впрямь получилась грустной.
— Ну, какая же я красавица? — молвила тихо. — Разве не видите?.. Вот вы, действительно, красивы...
Несколько мгновений они глядели в глаза друг друга, несколько мгновений улыбка сходила с губ цыганки, врезая в правый уголок их горькую складочку, несколько мгновений чёрные линии бровей её трудно упирались у переносицы в рождение некой мысли, — и вдруг с жаром схватив левую руку её и цепким взглядом оценив ладонь, с пылким напором заговорила, подолгу заглядывая в глаза:
— Откуда едешь по дорогам?
— Из Таганрога я...
— Из Таганрога?!.. — засмеялась она радостно. — Так ведь и я ж из тех краёв!.. Стало быть, землячки мы с тобою! Как имя, скажи, твоё?
— Дарья.
— А я — Надя Янтарная. Надежда я... Надю-цыганку пол-России знает, а пол-России узнает ещё!.. Послушай, Даша, сестру свою Надежду... — напорно зачастила она. — Я врать не буду, а денежку твою мне не надо: платят за неправду, за правду — расплачиваются... Чистая истина это! И дальше слушай, слов не гони моих, пусть к душе твоей прилепятся, как надежда от Надежды.
Странный, завораживающий магнетизм исходил от неё, и трудно было оторваться от тайны глаз её и отточено-бойкой речи, — от лица, оформленного даром природы в утончённые черты своеобразной, дикой красоты. Страстность дышала в каждой этой черте, когда говорила она: в хищной изящности изогнутые крылья тонкого, с горбинкой носа слегка шевелились, выдавая пылкость натуры, глаза то раскрывались широко, поглощая в себя веру в них, то суживались, уже поглотив её, веру. И тогда из-под томной бахромы ресниц, расцвеченная свежестью красивых губ, разнообразными красками лилась тайна чужой доли и надежда всякой судьбы.
— Так вот, перво-наперво, знай: грусть твоя напрасная — верно говорю! Красота твоя не на тебе это верно. Красота твоя — ты вся, красота твоя внутренняя, не всяк её видит. А ныне два боярина красотой твоей опоены, ибо раскрыта ты для них... Ты их знаешь, а потому сама себе скажешь, что правду я говорю. Разной масти каждый... И годами разные: один, как ты годами, другой — много старше... Оба ядрёные! Оба ликом славные! Оба мятежные, оба непокорные... Да у ног твоих, яко псы верные, затихают... Ибо сила в тебе колдовская есть — твои глаза вижу, твои глаза чую... Один из них — князь светлый, молодой, думкой о тебе всегда сохнет, а второй боярин — давно путь к тебе начал... Он — первая любовь твоя... Ох, обоих любишь... Пути их пересекутся, но не схлестнутся, а дальше не вижу я. Хотя... Погоди-ка!.. Постой-постой!..
Она опять вгляделась в глаза ей, близко-близко теперь приблизив лицо, опять взяла руку и всмотрелась в ладонь... Странное удивление расширило глаза её, — она сжала виски руками и несколько секунд молчала, не отпуская их...