Ватага ободранных ребятишек, с глазами, горящими от цепкой нищеты — а она, по мнению западных представителей, чаще ассоциируется со странами Востока, чем Африки,— прыгала и кружилась вокруг белых участников похода, принимая их, очевидно, за членов какого-нибудь комитета, прибывших провести соревнование за самый чистый дом или самого ухоженного младенца.
— Пенни, миссус, пенни, пенни, баас! — пронзительно вопили они.
Шабалала в шутку что-то грозно прорычал на их языке и лишь потом с восхитительной улыбкой, широкой, как ломоть дыни, повторил Джойс:
— Перевалили за цветной барьер.
Кроме ребятишек, один за другим отстававших от группы, словно летучие рыбы за кормой, никто больше не обратил особого внимания на участников марша неповиновения.
Африканки с тюками на головах, в которых лежали купленные в городе продукты или взятое в стирку у белых белье, почти не замечали их.
Африканцы, проезжавшие мимо на велосипедах, были заняты своими собственными мыслями.
Но едва группа поравнялась с административными строениями — они были сооружены из красного кирпича и вместе с экспериментальными домиками у ворот и соседней с ними лечебницей являлись единственными европейского типа постройками во всей локации,— к ним подошел средних лет белый мужчина в залощенном на локтях и сзади костюме (его слегка ссутулившаяся фигура, казалось, передавала очертания кресла и стола в его конторе) и преградил путь Джессике Мальхерб.
Группа послушно остановилась. Во всем облике участников марша чувствовалось спокойное упорство. Белый, оказавшийся управляющим локацией, очевидно, знал Джессику Мальхерб и сейчас испытывал неловкость от того, что ему пришлось столкнуться с ней как официальному, а не частному лицу.
— Вы понимаете, что я обязан предупредить вас о запрещении европейцам входить в Легерсдорпскую локацию,— сказал он.
В левой руке у него, как заметила девушка, были очки, он их покручивал за одну дужку, словно, ожидая прибытия группы и нервничая, выскочил из своего кабинета в последний момент.
Джессика Мальхерб улыбнулась, и в этой ее улыбке почувствовалась какая-то снисходительность и откровенное желание позабавиться, с каким буры избегают помпезности.
— Добрый день, мистер Дугал,— сказала она.— Да, конечно, мы понимаем, что вам следует сделать официальное предупреждение. Как вы думаете, далеко ли нам удастся пройти?
Напряжение на лице управляющего сошло. Он пожал плечами и ответил:
— Они вас ждут.
Осознание
И тут до сознания этой девушки, Джойс Маккой, дошло все значение фразы — она почувствовала всем своим существом, что подразумевалось под этим «они вас ждут».
Опрятные, стереотипные физиономии клерков-африканцев появились в окнах административных контор. Когда группа подошла к лечебнице, выглянул врач-европеец в белом халате. Две белые медицинские сестры и одна африканка вышли на веранду.
Все пациентки-африканки, сидевшие на солнышке возле лечебницы, кормя грудью своих младенцев, и болтавшие между собой, умолкли, пока группа проходила мимо — они умолкли, и в их взглядах было что-то схожее со взглядом старой индианки, сидевшей в ожидании там, в Фордсбурге.
Они шли дальше вверх по улице, и по обе ее стороны во всех лачугах с самодельными верандами, приткнутыми сбоку, в сторону узких вытоптанных голых полосок земли, служивших проходами, и во всех хижинах, куда входили, минуя крохотные, в один-два фута, огороженные палисаднички, в которых копошились куры и дозревали тыквы, двери были открыты настежь. В них стояли мужчины и женщины, окруженные детьми, как в предчувствии бури.
А между тем солнце нещадно обжигало головы медленно двигавшихся людей. Они шествовали в полном молчании, наблюдавшие за ними тоже молчали или переговаривались шепотом, склонив голову к собеседнику, но не спуская глаз с демонстрантов.
Кто-то захохотал, но это оказался пьяный, худой и сморщенный старик, возвращавшийся из пивнушки. Впереди, на перекрестке стояла полицейская машина — черная машина,— вскинув в небо антенну, будто занеся над несчастной улицей поблескивающую плеть. Задние дверцы машины открылись, вышли два дюжих полицейских в щеголеватой форме, захлопнули за собой дверцы, затем медленно, не торопясь направились к демонстрантам. Поравнявшись, один, будто вспомнив, сказал:
— А, добрый день.
Но второй, прервав его, казенным голосом произнес:
— Вы арестованы за противозаконное вторжение в Легерсдорпскую локацию. Назовите нам свои фамилии...
Джойс стояла, ожидая своей очереди, сердце ее билось медленно и ровно. Она снова подумала, как уже тогда, на той вечеринке (сколько же с тех пор прошло времени?):
— Я ничего такого не чувствую. Все в порядке. Я ничего не чувствую.
Но когда полицейский приблизился к ней и она, по буквам назвав свое имя и фамилию, оглянулась вокруг, то увидела лица стоявших поблизости африканцев. Двое мужчин, маленький мальчик и женщина, одетые в разношерстные европейские обноски, болтавшиеся на них как раскинутые на кустах тряпки, во все глаза смотрели на нее.
Взгляды их встретились, и она вдруг почувствовала не безразличие, а именно то, что чувствовали они, глядя на нее, эту белую девушку, которую заставили подчиниться — непостижимо для них, привыкших к подчинению,— воле белых людей, тех людей, которые даруют или отнимают жизнь, гноят в тюрьмах или выпускают на волю, дают пищу или морят голодом, как сам господь бог.