Нет, это негуманно.
— Придется вам, товарищ пассажир, в Клайпеде или где- нибудь еще сойти и повернуть оглобли назад,— заявил я совсем не весело и заметил, что носки у него красные, как у хиппи.
— А если у меня не получается? — отрезал старикан, и один его глаз блеснул.
— Как так не получается? — растерялся я.
— А просто — карман дырявый, добрый человек.
— Тем хуже для вас! — вскричал я почти с яростью, не желая больше вступать с ним в пререкания, и в тот же миг услышал чье-то хихиканье.
— Конечно, вам весело,— негромко буркнул старикан.— Утащили человека чуть ли не в Клайпеду и еще зубы скалят. А мне? Пешочком всю дорогу? Благодарю за удовольствие.
Однако лицо старикана было не сердитое. В нем проглядывала какая-то внутренняя интеллигентность, сосредоточенность, а может, старик просто предчувствовал, что в будущем его ждет немало приключений. А я не знал, что с ним делать. И главное, почти все пассажиры были уверены, что я этого старика надул, подложил ему свинью и теперь, позорно разоблаченный, совершенно законно утратил дар речи. Я потерял всякую охоту объясняться с ним или кому-то доказывать свою правоту. А тут еще этот всезнающий и всевидящий Мефисто, обретя былой лик, таинственно ухмылялся.
Что же теперь делать? Проще всего сунуть старику несколько рублей или, купив билет, отправить его домой. Но захочет ли он? А вдруг не согласится? Вдруг учинит скандал? Что тогда? Явится милиция, начнет разбираться, переворачивать все вверх тормашками, допрашивать и в конце концов нас обоих заберет. Тогда прощай дивное лето, курорты и хорошее настроение. Ведь нельзя знать, какие аргументы этот шальной старикан выложит против тебя. И он окажется прав. На его стороне опыт и старость. Да и всегда ли добро побеждало зло?
Каких только людей не бывает на свете!
Появились белые дома портового города, ажурные башни, какие-то диковинные железные конструкции, которые показались мне гигантской паутиной. То тут, то там дымились высокие трубы заводов и бежали по крышам домов тени от клубов дыма. Впрочем, куда человек может убежать от самого себя?
Сойдет он здесь или нет? Меня это не на шутку тревожило. Вот те и на: старик снова погрузился в дремоту, словно исполнив тяжелый, но благородный долг. На мое беспокойство и озабоченность ему наплевать.
На автовокзале я вышел, оставив его в автобусе. Рассудок твердил мне, что и этот запутанный клубок в конце концов распутается сам, без моих усилий: вот я вернусь, размяв ноги, и старика не окажется,— но интуиция подсказывала совсем другое.
Нашел трехкопеечную монету, просунул ее в щель нагревшегося автомата, напился шипящей холодной воды, не переставая поглядывать на автобус. Возле него толпились люди, но нужная мне фигура не была видна. Я отошел подальше, все еще смутно надеясь, что старик сойдет и таинственно исчезнет.
А может, бросить эту игру в прятки, сесть в другой автобус или в такси и поживее удрать отсюда? Неглупая мысль! Но разве это по мне? Вправе ли я сбежать, когда все еще впереди? Наконец, не потеряю ли я после этого уважение к себе? А это страшнее всего. Ведь я обязан все выяснить, испытать, выдержать до конца, любую чашу испить до дна. Как раньше, как всегда. Что бы ни случилось.
И все-таки пришлось вернуться: автобус здесь стоит не больше пятнадцати минут. Еще не заходя в автобус, я заметил фуражку старика с ярко-красным околышем. Можно подумать, что его голова обвязана бинтом, через который сочится кровь. И впрямь ему место не здесь, а в больнице. Чего доброго, в психиатрической. Он что-то жевал: заросшая щетиной челюсть вяло шевелилась. А может, он не в силах разжевать какую-то настырную мысль? Вряд ли. Ему все ясно.
— Так вы решили трюхать до конца? — спросил я, поравнявшись с ним.
Старик поднял свои младенчески простодушные глаза и искренне удивился:
— А что мне еще делать, добрый человек?
Народу набилось еще больше, и мне снова пришлось сражаться за место.
— Так куда вы едете на самом деле? — повысил я голос.
— Куда все, добрый человек.
Ясно, что он надо мной издевается. Он весь трясется от сдерживаемого наслаждения. Садист!
— Послушайте, если у вас и впрямь нету денег, я могу вам дать. Вам же надо добраться до этой своей Вилькине?
— А может, и не надо, добрый человек,— фамильярно усмехнулся он и налег грудью на этот свой портфельчик, словно оберегая его от грозящей опасности.
— Этот дедок безнадежно дезориентирован,— услышал я хорошо знакомый голос. И впрямь, обернувшись, увидел в двух шагах Мефисто, который загадочно улыбался.
— Кем же?
— Вы же слышали, с каким вдохновением та тетенька разглагольствовала о жизни для себя. Классно, круто фантазировала. Даже мне, прошедшему огонь, воду и медные трубы, эта ловкая пропаганда заморочила голову. А что говорить о том, чья песенка уже спета! Давайте оставим его в покое. Пускай переваривает свое светлое будущее.
— Верно, старче? — нахлобучил я фуражку ему на глаза.— Приспичило пожить только для себя?
Старичок что-то промямлил и еще ниже склонился над своим потрепанным портфельчиком.
— Аккурат,— деловито подтвердил Мефисто.
Я махнул рукой. А ну его. Между тем автобус покинул станцию и вскоре оказался на палангском шоссе. Мимо снова плыли темные колонны деревьев, манящие перелески, напоенные солнцем хлеба, длинные теплые крыши... Где-то совсем рядом находилось море, песчаный его берег, туманная даль, беззаботные люди, и я почти с радостью подумал, что еще несколько лет назад снял у хозяина одного миниатюрного домика комнатушку.
Там меня ждет железная койка в углу, круглый стол, два стула, а на стене картина с одинокой раскидистой сосной которую то терзает, то ласкает ветер с кроваво-синего моря. На это отважное дерево я уже глядел в прошлом, в позапрошлом году, еще раньше, и никогда не вникал, хорошая эта картина или неудачная мазня. Мне нравилось глядеть на эту сосну и проникаться печальной уверенностью, что в один прекрасный день я сюда больше не приеду, а на нее будут глядеть другие глаза и, быть может, увидят то, чего я не успел или не сумел увидеть. Старая и хорошая картина! И главное — никогда она не остается в тебе надолго, не нарушает течения мыслей и не похищает твое безмятежное одиночество. Наверно, я не раз еще приеду в этот домишко, ничего не планируя и никому не перебегая дорогу. Конечно, если не умрет этот старик с суровым лицом и непонятной тоской, которая заставляет его исчезать на целые дни и потом появляться, словно ничего не случилось.
А ближайшие соседи вполголоса рассказывали, что старик за это время пешком проделал дальний путь к заброшенному кладбищу и украсил там один из холмиков морскими камешками. Когда-то в Юодкранте или в Ниде у него был свой баркас, он ловил угрей и рыбу, был по-человечески счастлив. Этот домишко в Паланге выстроил собственными руками, когда настал час узнать, чего ты стоишь в глазах соседей и своих собственных. Но почему я ни разу его не спросил, откуда у него эта картина, отдающая средневековьем? Странно, столько лет жил и не спросил. А может, и не странно? Разве не бывает так, что мы годами работаем с человеком, живем с ним под одной крышей, делимся хлебом, обмениваемся взглядами, мучаем и грызем друг друга, а когда человек этот умирает, нередко выясняем, что не знаем о нем главного: хотел он быть иным или нет?