— Так куда едете?
— К дочке, к дочке, добрый человек.
Теперь мне стало не по себе оттого, что я оказался центром всеобщего внимания и сочувствия. Я сказал:
— Хорошо, когда дочка хорошая.
— Кому хорошо, а кому и нет, философски обронил он и, аккуратно завязав узелок, спрятал платок за пазуху, а портфель удобно расположил на коленях.
После таких знаменательных слов я уразумел, что не такой уж он горемыка и не так прост, как показалось поначалу, и ни о чем больше не стал его спрашивать.
Мимо летели зеленые деревья, поля, сонные хутора, и над всем этим колыхалось голубое небо, а когда изредка молнией мелькала синяя излучина Немана, из груди у многих вырывался вздох: ах, сюда бы эту водичку!..
Была дикая жара.
Сидящие пассажиры негромко беседовали, дремали или что-то жевали, а стоящие терлись друг о друга, опирались на мягкие и твердые предметы, меняли ногу, жарко дышали. Притихли даже шумливые студенты. Только две женщины громогласно сетовали, что не все на свете устроено так, как положено, однако никто не обращал на них внимания. И так длилось до тех пор, пока сидящая неподалеку от меня особа в белом платке не заявила, что сразу после войны три года подряд у нее пропадали с огорода все головки.
— Какие головки? — полюбопытствовала ее соседка.
— Да луковые, ягодка, луковые.
— Ужасное тогда было время, просто ужасное,— поддакнула соседка, думая о другом и осторожно вытирая уголком платка глаза.
— Ого, какая трагедия! — жизнерадостно удивился Мефисто, ему одному известным способом уже устроившийся на кондукторском месте, и воинственно огляделся.
— Из-за такой страшной трагедии я бы потерял свою головку или повесился бы на сучочке.
И снова все, немного посмеявшись, замолкли.
— Всякое бывает, всякое бывает,— вдруг мечтательно начала соседка в белом платке.
— А знаете, чего бы мне хотелось?
Лица ее не было видно, только на макушке седым вопросительным знаком изогнулась прядка волос. Однако никто из пассажиров не спросил, чего именно ей бы хотелось. Да это и не требовалось.
— А пожить так хотя бы месячишко-другой только для себя. Укатила бы на курорт, хоть и в эту самую Палангу, бродила бы там по мелководью, валялась на песке, как королева, гуляла по сосняку, дышала этим самым озоном, и ничто бы меня не заботило... ни коровы, ни телки, ни внуки, ни их болезни, ни какие-нибудь там луковые головки...
Дремавший до той поры и уже переставший кашлять старикан, которому я великодушно уступил место, приподнял голову и почему-то неспокойно прислушался.
— Или нет,— продолжала женщина, словно приободренная тем, что ее слова достигают цели и выражают чаяния многих.
— Сделала бы еще лучше: побродила бы по городу.
Нижняя губа старичка сладостно отвисла.
— Ведь я даже Вильнюс не знаю, хотя уже пятнадцатый год там живу. Вечные заботы, работа, да еще бабья трусость. А хорошо бы обойти, пешком исходить весь город, прочесать все его улицы и тупички, окрестности и поля, холмы и леса... Господи, какая тоска! А то все только на бумаге, по рассказам... ну, еще во сне. Да разве только это? Даже с башни замка Гедиминаса не поглядела я на твои дворцы. В подземельях доминиканцев, где прах предков наших тлеет, не побывала. Холмы Антакальниса, пригорки Расос... А сколько там надгробий, крестов, памятников! Литовских, польских, русских... И все там у себя дома, всем там хорошо, покойно спится. А какие только надписи там не найдешь! Сердце тает. Говорят, еще больше их было на немецком граните, если кто понимал их язык. А евреи где лежат, даже не знаю. Чудные у них памятники, вроде огромной библии с еврейскими письменами. А верхушки круглые, отшлифованные, как бы для того, чтобы вечность тихо по ним скользила, не задевала. Нет, не знаю, где они лежат, если вообще лежат после всего, что с ними стряслось.
Старикан слушал, набожно разинув рот, а ухмылка на лице Мефисто тускнела, блекла, наконец голова его превратилась в большую серую картофелину с глазками буравчиками и ушками на макушке.
— Неужели так и помру, не повидав всего этого, не узнав, не выстрадав... досыта не наглядевшись?! — почти воскликнула мечтательная женщина и клюнула носом.
Даже теперь никто ей не ответил, только многие вздохнули как бы одним огромным ртом.
— И всё эти работы-работишки, хлопоты-хлопотишки... Вырастила своих детей, давай расти, пестуй и детей своих детей. Ведь мы, матери, приговорены к вечному материнству, И все же до чего бы хотелось пожить только для себя,— кончила она свой вдохновенный плач.
Воцарилась тишина. Только теплый ветерок ластился к окнам. Мой старикан, по-видимому, опять заснул. Мимо окон летел все тот же и совсем другой пейзаж. Смущенно дребезжали серые, голубые и зеленые стекла, по которым пробегали теплые радуги и солнечные зайчики. Ласково ерзал летний ветер, пробуждая тоску и вдохновение. Я снова ощутил свои ноги, талию, крестец... И ноги были какие-то отупевшие, усталые, им вдруг захотелось куда-то идти, идти без всякой цели.
Старикан дремал.
— Далеко еще эта Вил... кишкес?..— осторожно коснулся я рукой его плеча.
Старикан что-то буркнул сквозь сон, а потом машинально приподнял сползшую на глаза солдатскую фуражку и выпучил на меня белки глаз. По подбородку у него, огибая небольшую бородавку с седым волосом, протянулась мокрая полоска. Ясно было видно, что мой мучитель только что проснулся.
На передней площадке появилась неизвестно где пропадавшая юная кондукторша и громко спросила:
— Кому тут надо было до Вилькичяй?
— Вилькичяй! — преисполнясь надежды, что кончилось- таки мое стояние на посту, я потряс старикана за плечо:
— Вилькичяй. Не ваша?
— Вилькичяй?! — вдруг подскочил тот, потирая кулаками глаза. Под его ногами что-то звонко лязгнуло. Старикан поднял с пола свой потертый портфельчик, почистил рукой его и виновато усмехнулся:
— Не Вилькишкяй?
— Вилькичяй,- подтвердил я нерешительно, колеблясь и предчувствуя недоброе.
— Боже милосердный, я проспал!
Все пассажиры уставились на старикана. На лицах одних было сочувствие, других — насмешка, третьих — обыкновенное, немного тупое любопытство. Однако мне показалось, что старикан не очень-то переживает. Пожалуй, в душе он даже обрадовался случившемуся. И совсем не собирался уступать мне место.
— Куда вы теперь меня денете? — вдруг спросил он меня с бесконечным простодушием, слезящимися глазами глядя снизу вверх.
— Куда?.. Куда?!.. Откуда я знаю, куда вам надо? — почти растерялся я и тут же увидел вторую половину лица старикана. Она оказалась совсем другой: подвижной, живой, почти коварной. Каждая морщинка на ней так и плясала от радости и затаенного удовольствия. Хитер, дьявол! Но почему? Неужели этому пню так весело оттого, что он проспал эту свою Вилькишкяй и доехал аж до Вилькичяй? Странно, странно... Волчьи названия! Да и люди как волки!
А кондукторша? Что ж? Она спросила, исполнила свой долг и снова куда-то исчезла, все оставив на волю провидения. Точнее, не на волю провидения, а на мою. Она просто взвалила эту старую развалину мне на шею. Неужели теперь мне одному придется мучиться с ним и доказывать ему, что Паланга — это тебе не Вилькишкяй или Вилькичяй? Но с другой стороны, разве можно натравливать молодую, крепкую кондукторшу на дряхлого старикана, который одной ногой в могиле?