Если дорога от Вильнюса до Каунаса ни разу не потревожила мыслей, то в Юрбаркасе я почувствовал какую-то нервозность, которая переросла в тупое раздражение, едва узнал, что автобус будет стоять здесь больше чем положено. Выбираешься, спокойный и переутомленный, на курорт, самый разгар лета, солнце шпарит, пыль лезет в глаза и горло, голова трещит, и вот кто-то задерживает твой автобус почти на целых полчаса. Да еще где задерживает? На какой-то свалке: вся округа изрыта, испачкана... вроде освежеванной туши на зеленом столе природы. И куда теперь денешься, куда понесешь свое нетерпение? Да хоть и здесь, в этом городе,— ни тебе приличных улиц, ни зеленых скверов, ни газетных киосков, ни тенистого уголка!.. Дома, большие и маленькие, раскиданы в беспорядке, листва деревьев серая, сады не благоухают, а красный костел, в проекте претендовавший на сходство со знаменитым парижским собором Notre Dame, оцепенел со своими недостроенными башнями в пыльных и душных буднях. Да еще зычный рев проносящихся МАЗов ранит слух и приводит в беспорядок мысли. И речушка, полная старых галош, туфель, заросших тиной бутылок, искореженных чайников, всякого мусора и тоски по чистоте, настойчиво лезет на глаза. Всего этого наверняка не видят или не желают видеть кроткие женщины, которые на маленькой станции, терпеливо и смиренно подпирая раскаленные стены, дразня грузных мух и желтых ос, равнодушно торгуют пыльной клубникой, крохотной слипшейся земляникой и плоскими стручками гороха. И занимаются они этим так тихо и достойно, экономя голос и движения, словно вслушиваются в неумолимый гул вечности, а не в свою не осознанную до конца старость. Многое здесь меня настолько раздражало, мучило и вызывало щемящую неуверенность в себе, что я едва устоял перед соблазном бросить все, отыскать Неман, окунуть босые ноги в воду и тихо смотреть, как в тепловатой голубизне беззаботно снуют серые рыбки.
Почему так? Может быть, я раскис, занервничал и потому еще, что в Каунасе в автобус с шумом ввалились парни и девушки в студенческих шапочках и просто заклевали бодрого патриархального с виду старичка, который из бабьей болтливости или неосторожного тщеславия похвастал, что один его сын поднимает промышленность Кубы, а другой мальчик, путешествуя по белу свету со своей электроникой и кибернетикой, в плановом порядке оказался в Японии и там достойно представлял советскую выставку в Осаке. А сам он, старичок, настолько, дескать, доволен жизнью и беспредельно счастлив, что ночью нередко встает на ходули и гуляет на них по улицам большого города, где тьма автомобилей, всяких автоматов, а на перекрестках стоят добрые роботы, которые уверенно регулируют его высокомерное шествие в лавине машин и техники.
Парни, оказывается, этого только и ждали. Один из них, атлетического сложения, в белых вельветовых штанах с фирменным золотым львом на заду и с мефистофельскими бровями, само собой, на лбу,—громко изрек:
— Все неудачники, папаша, кичатся своими сынами.
Многие расхохотались, а бедный старичок часто заморгал и закашлялся. Какая неслыханная наглость! Но это было только начало. Приятель атлета с красивым девчоночьим лицом и губками бантиком как бы невзначай добавил:
— По Фрейду, ходули снятся только неисправимым честолюбцам и ничтожным потаскунам.
Теперь весь автобус потерял дар речи, а старичок, странно заскулив, почти потерял сознание. Что греха таить, нашлись и такие, которые явно обрадовались, что так ловко посадили в галошу достойного отца прославленных туристов или ученых.
Насладившись своим остроумием, студенты стали громко и заносчиво обсуждать пьесу одного видного драматурга.
Пока они так беседовали и обсуждали, точнее говоря, беспрекословно поддакивали мнению Мефисто, старичок по-понемногу очухался, осторожно огляделся и снова не выдержал, вполголоса признался кому-то, что и он сам побывал за границей.
— А вы-то что там поднимали, папаня? — спросил трети острослов, по-видимому, терпеливо ждавший случая подпустить шпильку.
— Промышленность или только бокал с пивом?
— Наверное, в наказание за какие-то грехи он был коротко острижен, а под глазом у него красовался синяк.
И снова все покатились со смеху.
Вот тогда этот патриархальный старичок и замолк. Замолк до самого Юрбаркаса. Да стоит ли старому человеку с ними связываться? Заклюют, насмерть засмеют. А их тут прорва. Лучше дай дорогу дураку.
Правда, в Юрбаркасе старичок опять ожил и почти взял реванш за нокаут. Это произошло в ту минуту, когда около него, вышедшего из автобуса и погрузившегося в раздумья перед запертой столовой, затормозила темно-зеленая Волга новейшей марки. Она остановилась лишь на минутку и кто- то, приоткрыв дверцу, пригласил его в машину. Оттуда старичок вылез потный, но сияющий и такой счастливый, словно никто никогда над ним грубо не потешался. И это еще не все: рысцой побежав к стоявшему автобусу, он схватил свой чемодан с блестящей наклейкой из Праги и вприпрыжку понесся к услужливо ждущей машине. На прощание он еще успел колючим взглядом пронзить одного из студентов и его девицу. Однако Мефисто не растерялся:
— Адью, папаша! — помахал он по-приятельски рукой.
— Когда родишь третьего сына, пришли его к нам в Каунас. Мы воспитаем его не в духе космополитизма, а в духе патриотизма!
Автобус был набит до отказа. Я удобно уселся на свое место, откинулся на сиденье и почему-то вспомнил, как давным-давно, еще первокурсником, удачно продал на толкучке свои синие гимназические брюки, купил каравай хлеба и крупный соленый огурец, плотно поел и отправился к Нерис, чтобы искупаться. Там скрупулезно пересчитал, сколько еще осталось червонцев, а потом купался, нырял, загорал, поглядывал на загорелых дочерна девушек, чувствовал себя могущественным и богатым. И решил наловить налимов. Щупал скользкие сваи, забитые в дно реки, шарил, совал до подмышек руку во всякие тайные норы, пока не порезал большой палец ноги об осколок бутылки. Доковылял до берега, и тут подвернулся почти забытый приятель медик, который когда-то выступил в роли моего переводчика в паспортном столе. Он мудро посоветовал спустить побольше крови, а то иначе «хватишь столбняк». За то благодеяние в паспортном столе и теперешний совет я любезно пригласил его на Калварийскую улицу, в закусочную, где иногда бывали
свободные места, черное пиво и красные раки. Недолго думая, мы обменялись дружескими тычками и отправились в эту благоухающую закусочную. Получили там все, что нашей душе было угодно. Потрошили раков, пили пиво, подробнейшим образом спланировали каникулы, нашли общий язык с шофером, который пообещал доставить нас к Зеленым озерам и показать там, как ловят раков «старые волки». Время прошло ужасно быстро. Когда надо было расплачиваться, я солидно вытянул во всю длину правую ногу и засунул руку в карман. Сердце защемило... я обшарил все карманы, залез даже за пазуху... Шофер ухмыльнулся. Как нарочно, перед этим я заявил, что деньги заработать может каждый дурак. Нет, нету их, словно я и не продал на толкучке синие гимназические брюки и не ел свежий хлеб с крупным соленым огурцом. Все! Остается только достойно спасти свою шкуру. Явился суровый обер-кельнер с удивительно спокойным милиционером. Ни у одного из нас не было столько банкнот... Милиционер отдал мне честь, а я ему — свой паспорт. После этого вздохнул, вытер пот и... Мне показалось, что оба моих товарища, засунув головы под стол, с любопытством рассматривают мой суконный гамаш, из носка которого едва заметно сочится кровь.
Счастливая была пора!
Предавшись воспоминаниям о старых добрых временах, я долго не замечал дряхлого старикана в военной фуражке, который грустно покашливал мне в затылок. А когда обернулся, то увидел, что это вконец иссохший субъект с выпирающим передним зубом, который был как бы продолжением тонкого носа, разделявшего серое его лицо на две неравные части. Та половинка, что была обращена ко мне,— набожная и кроткая,— мне понравилась. Я спросил:
— Куда это, дяденька, собрался?
— В Вилк... кхе, кхе, кхе...
Я встал и уступил ему свое место, хотя многие из сидящих были куда моложе меня. Старикан растрогался и поначалу отказывался, а усевшись, долго шарил в карманах, не в силах закрыть рта,
— «кхе, кхе, кхе...»
Наконец отыскал огромный носовой платок, развязал узелок на нем и сунул в рот две белые таблетки сразу. Мне стало жалко его, хотя кашель в такой жаркий и ласковый день казался совершенно ненужным и почти кощунственным.