Три встречи с поэтессой
Мы были пронзительно молоды и отчаянно влюблены в телевидение. Ровесники в толстых золотых цепях и малиновых пиджаках под аккомпанемент выстрелов «делали» миллионы. Но что нам, авторам новой программы на поистине революционном телеканале РТР, было до этого? Нас ждали другие миллионы! Миллионы зрителей смотрели наш «Арт-обстрел», и мы, окончив одну программу, сразу принимались за другую. Беллу Ахмадулину мы снимали трижды. Сначала — еще «до всего» — в;етской редакции Ленинградского телевидения я сделал с ней сюжет для подросткового тележурнала «Зебра». Странно, думали многие, Ахмадулина и подростки — какая связь? Но Белла Ахатовна нашла слова для этой части аудитории. Хотя поначалу, как многие, отказывалась. Мы с редактором программы Леной Голосовой пришли в гостиницу «Ленинград», где жила великая поэтесса. Шел 1988 год. Помню великолепный вид, который открывался из окна на крейсер «Аврора» и весь центр города, голубую гвоздику в стакане с водой. И удивительную женщину, внимательно выслушавшую наши сбивчивые речи. «А Вы что молчите?» — обратилась она ко мне. «Я никогда не видел такого цветка!» — выдавил я из себя. Ахмадулина засмеялась и согласилась на съемку. Интервью вышло в эфир, мы получили свою долю лавров. Но… телевидение — жестокая вещь. Многое зависит не только от человека, но и от человеческих отношений. Переходишь из одной редакции в другую — и бывший начальник одним росчерком пера приказывает размагнитить (смыть, стереть) все, что ты сделал. Такова была участь и моего первого интервью с Беллой Ахатовной, и моего интервью с Анастасией Ивановной Цветаевой, последнего в ее жизни.
От тех времен в моем архиве сохранились только стихи Ахмадулиной, выдранные наспех из какого-то журнала и подписанные ею. Но осталось восхищение величием подлинного гения и желание новой встречи.
Зимний вечер в Комарово
Ахмадулина, по обыкновению проводившая несколько зимних месяцев в Доме творчества композиторов на берегу Финского залива, была намечена в «жертвы» для новой передачи телеканала РТР и взята врасплох. Это было в 1992 году.
Заснеженное Комарово — предместье только что переименованного в Санкт-Петербург города, маленький домик на берегу залива. В одной комнате — горы аппаратуры и вся съемочная группа у монитора, в другой — я и поэтесса в черном свитере, отделанном цветами и бисером.
— Говорят, что созидание одиноко. Здесь, в уединенном домике на берегу залива, Вам достаточно одиноко для того, чтобы хорошо работалось?
— Когда я вижу Ваше милое, уже давно мне известное лицо, мне не хочется никакого лукавства. Похвалиться, что я очень хорошо сейчас работаю, я бы не могла. Я живу в Доме творчества композиторов. И может быть, именно это, выдуманное мною соседство с музыкой как-то действует… Блеснуть пока я ничем не могу. Но все-таки как-то что-то происходит в человеке…
— Если Вам захочется шумного общества — где Вы его здесь ищете?
—Да по правде говоря, давненько не хотелось.
— Вы производите на меня впечатление человека, который думает в основном о работе. Можно даже сказать, только о работе. А Вам случается веселиться? Иногда?
— О да! Я страшно люблю! Я ужасно люблю веселиться и смеяться, мне кажется, я даже умею смешить иногда. То есть, может быть, не всегда это выходит… Может быть, я сейчас не сумею этого доказать вам…
Божественная Белла
От великого до смешного и обратно был один шаг. Вот штрихи: «Ребята, спасибо вам большое за грим и прическу, Борис (муж Ахмадулиной, художник Борис Мессерер) будет в восторге! Он говорит, что у меня никогда не хватает фантазии, чтобы причесаться сзади!» А еще она непрерывно курила, даже во время записи, и, когда под рукой не оказалось пепельницы, приспособила для пепла ящик письменного стола! А чего стоит рассказ одной моей знакомой, ведущей серьезного политического телешоу! Ахмадулина, приглашенная на одну из таких программ, явилась в «Останкино» за пять минут до эфира, раскрыла чемодан, наполненный золотыми туфлями, и попросила ведущую помочь ей выбрать лучшую пару для этой съемки! Поистине великая женщина! «Божественная Белла»! Так мы и назвали свой опус, прозрачно намекнув на свою тогдашнюю начальницу Беллу Куркову, какое-то время игравшую роль доброй музы телетандема Грушевского и Морозова.
— То, что сейчас происходит в нашей жизни, все те кошмары, те ужасы, о которых много говорят, пишут, — они, может быть, помогают Вам в работе? Может быть, на что-то вдохновляют? Или же мешают?
— Видите ли… Вы принимайте мою улыбку как изъявление моей совершенной симпатии к Вам — и к Вам лично, и к молодым людям вообще… Я ведь просто только сейчас заметила, как я устала. Эти ужасы — они как-то дважды происходят. С одной стороны — это бедствия людей, их несчастное положение. И я не могу этого не знать, не могу этого не чувствовать. Я не была так содеяна на белом свете, чтобы совершенно этого не замечать. Но ведь все-таки главные ужасы — ужасы былого, которые перечислены теперь в печати и которые стали несчастьем для многих людей, которые не знали этого прежде…
Но для меня хуже всего те, кто говорит, что прежде было лучше. Все-таки я помню много больше. И те, которые говорят, что было лучше, — они для меня предмет моих горестных размышлений. Потому что эти люди думают, что было лучше, потому что у них было что поесть, а;ругие в это время гибли в лагерях… Знаете ли, это самое тяжелое, самое плохое из моих теперешних впечатлений.
Если я ничего не путаю, эта съемка происходила 1 марта. Коренные ленинградцы знают, что это такое. Лучшее время для съемок настоящей зимы. Хрустящий снег, морозец, прозрачный воздух. И пронзительные интонации Беллы Ахмадулиной. Читая эту главу, положите рядом с собой томик ее стихов. А я напомню вам видеоряд этой передачи: заснеженный залив, вода и небо слились в единое белоснежное пространство, похожее на чистый лист бумаги. И по нему уходит вдаль хрупкая фигурка Ахмадулиной, держащая в;уке длинную алую розу. Музыка — «Адажио» Альбинони…
Солнце русской поэзии
— Для меня, как и для многих, Вы — величайший поэт современности. Но люди в последнее время читают до обидного мало стихов. Занимает ли Вас этот вопрос?
— Мне не кажется, что в связи со сложными переменами во времени я потеряла своих читателей. Может быть, их круг не так широк, но кто сказал, кто доказал, что круг читателей поэзии должен быть безмерно широк? Ведь это не так. Этого не должно быть. Я вот… Когда Вы родились, уже тогда я выступала вместе с другими поэтами, которые были более известны, чем я… Знаменитое время, 60-е годы… Лужники, Политехнический музей… Но так ли это важно? Ведь люди тогда устремлялись, много было слушателей. Только потом, пройдут годы, и я пойму, что они не поэтическое слово приходили слушать — они ждали от поэтов какого-то быстрого ответа на то, что их мучает, на то, что их волнует. И у очень многих людей есть тоска по этому времени, по своей молодости, по своей какой-то возвышенности, романтической устремленности.
Знаете ли, у меня не было так много почитателей, чтобы я чувствовала себя пошляком или каким-то расхожим… Просто мне было достаточно. Понимаете? Это какой-то определенный круг, он есть. При том, что трудно купить книжки, даже невозможно подчас… они меня не покинули, не променяли. Это круг, для меня достаточный. То есть это не так много, чтобы я думала, что это нужно всем, но достаточно для того, чтобы я не чувствовала себя одинокой.
О чем стрекочет камера
Мы всегда любили выезжать на залив. Сухое вино, северное солнце, запах шашлыка и плеск воды. Ощущение близости моря радует и успокаивает измотанные телевизионные нервы. Для творчества — идеальная атмосфера. По-моему, я только сейчас начинаю понимать, что искала поэтесса в здешних местах. И еще мне кажется, что наши редкие визиты в уединенный домик на заливе развлекали Ахмадулину. А она развлекала нас. Вот пример нашего диалога за кадром.
Она: «Мне с вами очень нравится. Так тихо, уютно. Мы сидим, пьем чай, камера стрекочет…»
Я: «У нас камера не стрекочет!»
Оператор (мрачно): «У нее — застрекочет!»
Немного политики
— Еще вот меня спросили про национальные чувства. Я всегда это очень близко к сердцу беру и к уму. Для всех нас это такая огненная рана была — Прибалтика, не правда ли? То есть мы ездили туда в молодости. И мы обожали это место земли. Но… я не могу, не могу не ликовать от созерцания вновь обретенной независимости, понимаете? У;еня в глазах может стоять печаль, но я все равно не могу не ликовать. Я думала, что не доживу до этого. Я понимаю, что будет очень много проблем, я понимаю, что там живет очень много людей другой национальности, но все равно… И еще одно. Для меня это важно. Грузия… Я там провела столько времени. Когда мои стихи не выходили в Москве, они выходили в Грузии. Я видела, как грузинская речь попиралась властью, которую принимали за власть «русского языка». Но ведь это неправда. Это же какая-то советизация грузинская происходила. Как и с Прибалтикой в самом трагическом смысле. Это не русские, это не есть русский язык, это попирание совсем другим. И в этом смысле, может быть, кто-то вспомнит и сжалится над Россией. Понимаете? Ведь она первой жертвой стала всего этого. Всего этого страха, всей этой страшной трагедии, которой, может быть, и равных нет в истории. Ведь все-таки началось с России, а уж дальше потом пошло. Я всегда это переживала, но понимала, что не Россия же в этом виновата.
— Знаю, что долгое время Вы считались невыездной. Когда ситуация стала к Вам более благосклонной, что помешало Вам принять решение уехать навсегда?
— Мне это никогда в голову не приходило. У меня были близкие друзья, которые были доведены до этого, а я нет. Я не знаю, по каким причинам, собственно. Может быть, меня отчасти защищал кто-то, я не знаю кто… Но я до этого не была доведена. Мне никто не грозил смертью, тюрьмой. Хотя это было на грани, конечно.
Какими мы были
Как странно перекликаются строки нескольких песен, не Ахмадулиной написанных: «Когда мы были молодые…», «Как же мы молоды были тогда…», «Когда проходит молодость, длиннее ночи кажутся…»! Мой любимый фильм того времени с участием потрясающей Барбары Стрейзанд назывался «Какими мы были». Небесные интонации голоса этой великой актрисы были удивительно созвучны с нашей передачей: несколько фраз из ее песен гармонично оттенили стихи Ахмадулиной. О чем был этот фильм? Возможно о том, что с нами делает время.
Конечно, хочется надеяться, что мы становимся умнее. Некоторые мои тексты, вопросы к гостям, мои поступки тех лет кажутся мне сегодня откровенно наивными. Но я вспоминаю себя и тех, кто делал передачу 13 лет назад. Мы же были абсолютно искренними. Так ли это мало? А теперь — теперь остается утешаться фразой из песни Пугачевой, в;ьем репертуаре есть цитаты на любой случай: «А знаешь, все еще будет!..» И вспоминать. Какими мы были…
«Достояние республики»
— Вот вы говорите, передача выйдет под рубрикой «Достояние республики». Быть всего лишь достоянием своей лишь республики или своего лишь района или улицы — это изначально хорошо. Но все-таки лучше, когда это всемирно.
— Ну, Вам-то легко говорить, у Вас — всемирная слава.
— Я не говорю о себе и не говорю о славе. То есть я понимаю, что Вы имеете в виду, но лучше, когда это всемирно. Это как бы косвенный признак всякого великого таланта. Независимо от того, в Италии это происходит или, скажем, в России. Мы же не скажем, что Платонов, предположим,— достояние только России? Это всемирная драгоценность. Не потому, кому это принадлежит, а потому, как это содеяно. Это всегда всемирно. Мне кажется, по устройству человеческого дара это всегда выходит за пределы предписанного рождением масштаба.
Какими мы были? Ну, во-первых, на 13 лет моложе. Любой из нас болезненно переживал приближение 30-летнего рубежа. Во-вторых, каждый считал себя звездой. А я все время всех мирил, будучи против «распада знаменитых некогда групп на отдельных солистов». До распада нашей группе было еще далеко, и мы всеми путями стремились заработать себе не деньги, но имя. И остерегались делать то, чего не можем. Делали то, что самим нравилось, считая это главным условием рейтинга. А мой режиссер скрупулезно собирал команду и полагал, что чем больше каждый сделает для себя, тем лучше будет для всех. Он был тогда готов поспорить с Жаном-Люком Годаром, заявившим: «В свое время в кино пришли художники, а на телевидение; телеграфисты!»
Постскриптум
— Мишенька, а вот на Вас какой-то марафет наводили, а я не видела, чтобы Вас снимали. Это все-таки будет?
— Будет, но позже…
— Я очень рада.
Прикол
Одним из телевизионных поветрий того времени была борьба с «говорящей головой» — то есть передачами, построенными на сплошных интервью. Особенно грешили этим «старшие товарищи» из знаменитого «Пятого колеса». Мне хотелось им подражать, показать класс. Но мои потуги не могли спасти любимый жанр. Что оставалось? Прикалываться! Озвучив в начале передачи просьбу не беспокоиться тех, кто не любит «голову говорящую», в конце программы мы показали «голову молчаливую»! Мы с Ахмадулиной сели рядом и, молча, улыбаясь, смотрели в кадр секунд 15!
После чего я, подавив стыд от осознания того, что делаю что-то неприличное, попросил у поэтессы автограф. Она корпела над первой страницей моего альбома минут 20. Эти строки я помню до сих пор:
«Грушевский! Миша!
Мой апломб,
Которого нисколько нет,
Мне позволяет
сей альбом открыть…
Ваша Белла Ахмадулина.
Куоккала.
2 марта 1992 года».
Когда мы уезжали, она устно дописала недостающую строку:
«…и много-много нег!»
Два года спустя, или Пока мужа нет дома
А два года спустя режиссер Игорь Морозов «дорос» до съемок телевизионного фильма, посвященного Андрису Лиепе. Мы вместе писали сценарий, что-то о сложностях жизни души, непростой судьбе художника и т. д. и т. п. И;дной из героинь фильма об артисте балета стала лучшая поэтесса страны. А я заодно решил сделать сюжет о ее супруге, замечательном театральном художнике Борисе Мессерере. Мы в Москве, в его мастерской на улице Воровского (теперь Поварская). Ахмадулина стоит у окна, за стеклом; зимняя Москва. Мужа нет дома, и она о нем рассказывает…
Семейная история
— Это мастерская Бориса Мессерера, здесь бывает много народу, и никогда не было ни одного плохого человека. Я;;собенным чувством хочу сказать об этом художнике и его пространстве, об этой мастерской. Его фамилия знаменита много раньше, чем сам Борис стал известен. Это такой великий клан: Мессереры–Плисецкие. Отец Бориса — подлинно великий артист Асаф Мессерер — недавно умер. Кем Мессереры–Плисецкие приходятся друг другу? Асаф — отец Бориса и дядя Майи Плисецкой. Все, кто в этой семье рождался, поступали в балетную школу. И;олько один Борис Асафович с детства знал, что в балет не пойдет, что его судьба другая, что он не будет учиться в балетной школе.
Портрет жены художника
— У них все танцевали, а Борис — художник в чистом виде. Но все равно его жизнь так или иначе посвящена театру. И замечательна его профессия — театральный художник. Тут надо сказать, что театральные художники всегда были как бы отдельно от других, может быть потому, что несвобода художественного существования сказывалась на них гораздо меньше. Это — маленькая поблажка судьбы, маленькая возможность воли не так подлежать страшному гнету, упрекам, цензуре. Вообще театральная секция бывшего МОСХа мне казалась всегда самой благородной. Это были люди с чистой душой, с чистыми руками, они находили для себя возможность не стать рабами обстоятельств.
Про мастерскую можно еще многое сказать. Здесь просто чистый воздух, мастерская эта стала прибежищем для чистых людей, здесь собирались самые хорошие люди, которых я знаю, здесь бывали только художники, только писатели, и лучшие из тех, что мне известны. Здесь Венечка Ерофеев находил какое-то отдохновение. «Метрополь»… Сейчас излишне много говорят об этом, но был такой альманах, который писатели самовольно издали, поступаясь своим условным благополучием, желая причинить пользу кому-то другому, думая о молодых писателях. Я была соучастником этого издания.
Вы спросили меня, трудно ли нам быть вместе с Борисом. Конечно, трудно, когда рядом два человека с одинаковыми художественными устремлениями. Много горюшка Борису Асафовичу пришлось хлебнуть из-за меня. Когда у меня были невзгоды, опала, то Борису приходилось разделять все это со мной.
— Когда вы впервые оказались здесь, что Вы подумали, что Вас поразило?
—Как ни странно, первый раз я оказалась в этой мастерской в отсутствие хозяина. Я пришла сюда с Ларисой Шепитько и с Элемом Климовым: двери были открыты, художники не закрывали тогда дверей. Мы вошли сюда, а Бориса как раз не было. Я;е могу сказать, что какие-то предчувствия меня осенили, но что-то было.
— А сколько лет вы вместе?
— Вот уже почти 19 лет. По-моему, мы совпадаем в каком-то художественном ощущении жизни и пространства, и потом, мне кажется, что мы не такие пошляки, ну а что это все равно всегда овеяно какой-то трагедией, это, конечно, так. Но все равно это речь о любви.
Супруг вернулся незаметно
И на этот раз хозяина тоже не было дома. Мы бродили по мастерской, рассматривая ярко овеществленный внутренний мир художника. Мессерер неожиданно появился дома и незаметно присоединился к нашей экскурсии. Офорты, иконы, макеты, швейные машинки заполняли все пространство мастерской… А еще — грузинская шарманка. Много живописи. Офортный станок очень больших размеров. Но больше всего меня поразило прямо-таки изобилие телефонных аппаратов. Их звонки и трели неслись изо всех уголков этого немаленького пространства. Старинный план Санкт-Петербурга на стене. А за окном — уголок старой Москвы.
Разговор за чашкой чая
Мы присели выпить чай за дубовый стол, где, судя по фотографиям, сиживал «весь цвет» — от Высоцкого и Окуджавы до Тонино Гуэрры, и мне позволили задать художнику несколько вопросов.
— Борис Асафович, если можно, какой Вы сегодня, что Вас волнует, что заботит и угнетает в этой жизни?
— Вопрос хороший, мне нравится, я постараюсь ответить. Сейчас меня волнуют только проблемы чистого искусства. Все остальное можно превозмочь. Жизненные трудности есть, но все мои устремления находятся в области трудностей искусства.
— У чистого искусства сегодня много трудностей?
— Как никогда много, и лежат они больше в самом себе. В той организации жизни, которая у человека получается. У меня это осложняется тем, что я делю свое время между совсем чистым делом, я имею в виду живопись и станковую графику, и театром. Театр съедает мое время. А отказаться от театра я не в силах. Дело в том, что в свое время работа в театре была способом выжить для многих поколений российских художников. Среди них замечательные имена: Тышлер, Павел Кузнецов, Сарьян, Татлин, я уж не говорю о таких профессионалах, как Дмитриев, Вильямс, работавший во всех театрах — МХАТ, Большой театр и т. д. Это помогало выжить в те годы, когда существовали страшная идеология и просто отсутствие денег. Люди уходили в театр работать, в театре было свободно. Почему я об этом говорю? Потому что, наверно, и на меня это повлияло. Кончил архитектурный институт в свое время и не был художником театра, и не учился специально этому, но мечтал быть просто художником и понимал, что выжить и заработать какие-то деньги можно только в театре, не подвергаясь столь сильной цензуре. Вот почему в Советской России столько замечательных имен сосредоточено в театрах.
— А в каком театре вы начинали?
— Я один из тех, кто делал «Современник». Все первые спектакли «Современника» связаны со мной и с именами моих друзей, таких как Валерий Дорер. А вот фото моих друзей — Параджанов, Аксенов, у нас много связей с писателями, и я надеюсь сегодня увидеть здесь Булата.
Эпилог
Мы тоже надеялись увидеть Булата Шалвовича, но — увы, не судьба. Как и с Юрием Владимировичем (Никулиным), мы в свое время созванивались с Окуджавой, договаривались, но до съемок дело так и не дошло. Теперь можно сказать, что все это было давно. И со многими я никогда уже не сделаю интервью. Они ничего от этого не потеряли. А я и вовсе теперь работаю в другом жанре. И все же мне иногда бывает до слез жалко вспоминать, какими мы были. Но я с нетерпением жду того, какими мы станем. Может, тогда я пойму, зачем все это происходит?
1991, 2005