На полпути к следующему кварталу она увидела припаркованные возле дома три машины, поняла, что близка к цели, и зашагала быстрее, но так же размеренно и спокойно. Подойдя к дому — номер 260, тот, который был записан в ее книжке,— она обнаружила, что это был небольшой коттедж из красноватого кирпича. Четыре ступеньки вели от тротуара к узкой веранде. По обе стороны от входной двери в жестяных банках из-под керосина, выкрашенных зеленой краской, росли мечеобразные папоротники, дверь была открыта настежь, как принято в домах, где ожидают гостей.
Джойс решительно поднялась по ступенькам лестницы, на которых уже множество ног оставили пыльные отпечатки, и заглянула через дверной проем, постучав в наборную стеклянную панель верхней половины двери. Глазам ее предстал коридор с обшарпанным цветным линолеумом на полу. Из-за занавески в глубине этого сводчатого коридора выглянула головка маленькой индийской девочки — низкий лоб, огромные глаза — и тут же снова исчезла.
Джойс Маккой постучала еще раз. До нее доносился нестройный говор, и громче других слышался протестующий голос женщины.
Лысый белый мужчина в очках с толстыми стеклами быстрыми, нервными шагами пересек коридор и, как ей показалось, не обратил на нее внимания. Но, видимо, это было не так, ибо едва он вошел в комнату, откуда раздавались голоса, из нее сразу же появилась миловидная с изысканными манерами брюнетка, которую Джойс помнила еще с вечеринки, и, протянув к ней руки, радостно воскликнула:
— О, входите, дорогая. Входите сюда. Тут такой шум! Вы могли бы стучаться весь день!
Джойс обратила внимание, что на женщине были совсем легкие сандалии, надетые на босу ногу, а ее педикюр воскрешал в памяти изнеженных девиц из модных журналов. Джойс не могла понять, почему ее так сильно заинтересовали такие детали и отчего они показались ей настолько значительными. Она улыбнулась в ответ и пошла вслед за женщиной.
Теперь она действительно попала по адресу. Она слышала звук собственных шагов. Здесь пахло специями. На стене висела фотография девушки-индианки в европейском свадебном платье. Карточку обрамляла рамка из узорчатой золотой фольги, какой украшают торты. Когда они вошли в комнату, все разом заулыбались ей, но приняли ее появление как должное. Джессика Мальхерб была в голубом полотняном костюме. Она что-то говорила высокому с взъерошенными волосами Рою Уилсону, он тут же записывал ее слова.
Лысый мужчина вполголоса сосредоточенно беседовал с худощавой женщиной, у которой на мускулистой руке были надеты мужские часы. Коротышка Шабалала в очках в тонкой черепаховой оправе делал карандашом какие-то пометки на листе бумаги. Еще трое или четверо белых и черных сидели и разговаривали. В комнате стоял шум и гам, как в птичьей клетке.
Джойс робко опустилась на стул. Ножки у него разболтались, и весь он шатался. Стараясь оставаться незамеченной, она принялась осматривать комнату. У окна расположилась старая индианка, стройный индийский паренек и ребенок — по всей вероятности, ее внуки. Не отрывая от них взгляда, она представила, как выглядела эта комната, когда была пустой.
Толстая индианка сидела широко расставив ноги, ее сари крупными складками спадало между коленями. В одной ее ноздре сверкал рубин, а маленькие пухлые пальцы рук были унизаны кольцами. Лоб скрывали жесткие черные волосы и парчовый край сари. Словно глухая, смотрела она ничего не видящим взглядом на это скопище белых мужчин и женщин, индийцев в деловых костюмах, по-чиновничьи опрятных африканцев.
И все же по движению ее глаз, холодных и бесстрастных, похожих на глаза черепахи, по тому, как невольно шевелятся ее ступни, выдавая слабые признаки жизни и напоминая подергивание мышц у какой-нибудь водяной твари, выброшенной волнами на берег, Джойс поняла, что не из-за глухоты или слепоты эта старая женщина не замечала собравшихся, а всего лишь потому, что этот дом, эта комната принадлежали ей.
Она была здесь до того, как явились гости, и ради них не собиралась уходить, она будет здесь и после их ухода. Дети остались верными бабушке, понимая, что ее-то не посмеют отослать на кухню или в какой-нибудь закуток.
По тому, как эта молчаливая группа заявляла о своих правах, девушке стало ясно, кому принадлежит и все остальное в этой комнате (в их комнате): и ужасный гарнитур, обитый искусственным бархатом с выдавленными треугольниками и серпами; и желтый лакированный стол с розовой шелковой салфеткой и бронзовой вазой с бумажными цветами; и стулья с круглыми отверстиями в подлокотниках, в которые вставлены пепельницы из цветного стекла; и безвкусно размалеванные фотографии; и ваза с лепным рельефным украшением; и зеленые шелковые с рюшем подушки; и торшер, и золоченая гипсовая собачка у двери.
К старухе подошел индиец и что-то сказал хозяйским раздраженным, хотя и заискивающим тоном сына, которому хотелось бы куда-нибудь спровадить мать. Когда мужчина повернул голову, девушка уловила что-то знакомое в этом повороте и узнала человека, чью шею и спину видела на вечеринке, когда пыталась отыскать мужа Джессики Мальхерб. Затем индиец подошел к Джойс — коренастый, приятный человек с огромной копной блестящих, по-индийски черных волос, делавших его голову слишком большой по сравнению г туловищем.
— Поздравляю,— сказал он.— Моя жена Джессика говорит, что вы настояли на своем желании присоединиться к сегодняшней демонстрации неповиновения. Вам не страшно?
Она улыбнулась через силу и никак не могла понять, почему это оказалось для нее так трудно.
— Мне жаль, я в тот вечер не познакомилась с вами. Только с вашим кузеном — кажется, так? — мистером Сингхом.
Муж Джессики Мальхерб был на удивление обыкновенным индийцем, но как-никак он был мужем Джессики Мальхерб — этот человек с валиком жира на шее.
— А вы совсем не похожи на мистера Сингха,— сказала она, чувствуя, что сама мысль о таком сравнении оскорбляет ее больше, чем этого полного, дружески настроенного к ней и не старого человека, которому недостает лишь засученной выше локтей рубашки, чтобы стать похожим на процветающего индийского торговца, или неряшливой белой куртки и небритой физиономии, чтобы выглядеть совсем как уличный разносчик фруктов и овощей.
Он сел рядом — за его головой она видела старую индианку — и, когда заговорила, щеголяя своим кембриджским произношением, сна вдруг стала ощущать нечто такое, что раньше ускользало от нее. И очень странно, ибо, конечно, в комнате ничего не изменилось А возможно, раньше она и не могла ничего почувствовать, потому’ что это нечто, очевидно, явилось результатом какого-то движения в группе старушки-индианки.
Совершенно неожиданно для себя она вдруг отчетливо почувствовала запах ладана: сладковатый, сухой, дымный, напоминающий запах горящих листьев. Она невольно начала принюхиваться. Потом ей показалось, будто запах исходит и от мебели, и от штор; старая женщина жжет листья, и дымом пропитался весь дом, все эти безделушки из Бирмингема и Денвера, из Колорадо и американизированной Японии.
Потом ей перестало казаться, будто пахнет жжеными листьями. Нет, пахло именно ладаном, и его запах был сильным и терпким. Запах смерти и цветов. Он всплыл в ее памяти с такой силой, что буквально захватил ее всю, как никогда не могли бы захватить воспоминания слов или образов
— Вы хорошо себя чувствуете? — спросил вежливый индиец, остановившись на полуслове, так как заметил, что она не слушает его, а ее миловидное, бледное, безмятежное личико вдруг побелело и стало таким отрешенным, будто она вот-вот потеряет сознание.
Она порывисто встала, как будто молчаливо извиняясь, и вышла из комнаты. Бегом пробежала через коридор, открыла входную дверь, захлопнула ее за собой, но запах преследовал ее и здесь, и даже сильнее, чем там. Он шел из спальни, в которой стояла широкая кровать, застеленная оранжевым шелковым покрывалом.
Она прислонилась спиной к двери, вдыхая запах и дрожа от страха, безумно желая лишь одного — чтобы ее избавили от всего: от этих добрых женщин, которые могли появиться в любую минуту и начать расспрашивать ее о самочувствии, от необходимости взять себя в руки, чтобы спокойно перенести поездку на машине в локацию, от вида ее спутников, не испытывавших никакого страха, от этого марша.
Сами условия ее тепличного существования, которые, как теперь она чувствовала, отгородили ее и от жестоких и от радостных ударов неумолимо развивающейся реальной жизни, пришли в этот момент к ней на помощь.
Испугавшись, она не перестала быть вежливым человеком. В ней воспитывали вежливость так долго, что рутинный стереотип хороших манер, настойчиво глушивший в ней всякое проявление индивидуальности, теперь так же безошибочно сработал на подавление страха.
Было бы скандально ни с того ни с сего взять и просто убежать сейчас из этого дома, вернуться в город.
Эта мысль — правила поведения в обществе хорошо воспитанного ребенка — помогла ей, она снова и снова заявляла о себе, заставляя спокойнее биться гулко стучавшее сердце, заставляя разжиматься крепко сжатые кулаки. Было бы ужасно неприлично убежать сейчас. Где-то в глубине души она с огорчением сознавала, что приличие совершенно не обязывает ее остаться, но тем не менее рефлекс срабатывал. Хорошие манеры жили в ней дольше и были сильнее страха.