В ноябре ночи становились длиннее, а дни серее. Он любил это время года за то, что в этот период дворы становились пустыми. Не слышно крика местных мальчишек, не видно девочек, чинно прохаживающихся с куклами на руках.
Замирала природа. Жизнь останавливала свой бешеный ритм.
Дети со скучающим видом сидели дома, с тоской глядя во двор из окон своих квартир. А там было серое небо, деревья с обнаженными ветками, да моросящий дождь.
Пашка-Квазимода сидел на качелях. Не обращая внимания на пронизывающий ветер, он раскачивался так высоко, как это было возможно. Подставляя лицо мелким каплям дождя. Пашка смеялся, не боясь получить удар в спину, или услышать оскорбительные насмешки.
Павлик родился не совсем таким, как все, а вернее сказать совсем не таким. В первые минуты, когда матери положили ребенка на живот, она не могла произнести ни слова. Нет, не от умиления, а от охватившего её ужаса и отчаяния. У неё на животе лежал комочек счастья, который вызывал единственное желание - не видеть его никогда.
Расщелина нёба, а по простому волчья пасть, с таким диагнозом была выписана мать Павлика с новорожденным ребенком на руках.
Отец, увидев чудовищное лицо сына, собрал свои вещи, и навсегда ушёл от жены.
- Ты родила мне урода, с которым будет стыдно показаться на люди,- сказал он на прощание.
Маленький Павлик кричал не замолкая день и ночь. Мать, которая с содроганием смотрела в зияющую пропасть, из которой исходили истошные крики голода, тихо ненавидела сына, разрушившего её жизнь.
И только бабушка, Анна Семёновна, которую подросший Павлик станет называть "бульбуличка", стала для него центром вселенной.
Она приловчилась кормить его из пипетки, по капле закапывая молоко в открытый голодный ротик.
- Оля, доктор говорит, что Павлика можно вылечить,- обращалась она к дочери, безучастно сидящей перед телевизором.
- Мне плевать на этого урода,- отвечала Оля.
Прошло три года. За это время Павлик пережил две операции, и готовился к третьей.
Всё это время с ним находилась его "бульбуличка", заменившая и отца и мать, от которой вот уже два года не было вестей.
Однажды утром Анна Семёновна обнаружила на столе записку:
"Прости меня, мама!
Я не могу на него смотреть.
Прости, и не ищи меня.
Оля."
Вот и всё, что осталось от дочери. Но горевать Анне Семёновне было некогда.
Слёзы счастья лились по её щекам, когда её Павлик в три с небольшим начал есть сам. Ну и пусть половина каши вытекала из ещё непослушного рта, зато её мальчик был самостоятельным.
Дети - самое жестокое и беспощадное общество в мире. Им неведомо сострадание и жалость. Они, как стайка голодных зверенышей, рыщут по округе ища, чем поживиться.
Операции не смогли полностью исправить дефекты лица и сделать речь мальчика ясной.
В семь лет Павлик первый раз вышел во двор один, без бабушки. Его окружила стайка местных ребят, смотрящих на него с любопытством и презрением.
- Эй ты, урод, чего вылупился,- подал голос восьмилетний Максим.
Павлик криво улыбнулся и опустил глаза.
- Смотрите на его рожу. Он даже улыбаться не умеет.
- А моя бабушка говорит, что у него вместо рта волчья пасть.
- Фу, какой ужас. От него и воняет наверно тухлятиной.
- Вот урод какой.
Павлик слушал и слёзы страха и обиды катились по щекам.
- Эй, смотрите, он плачет.
Ребята смотрели на него и смеялись.
- Открой свою пасть, покажи клыки,- толкнул его Максим.
Павлик заплакал и бросился бежать.
Ребята неслись за ним, бросая в догонку палки и мелкие камешки.
- Урод. Квазимодо. Пашка-Квазимода.
С тех пор эта кличка прицепились к нему, как второе имя.
- Бульбуличка, почему они меня так ненавидят?
- Внучек, они несчастные существа, не имеющие сострадания и жалости. Прости ты их неразумных.
С тех пор Павлик стал как можно реже появляться на улице один. Гулял он в основном с бабушкой, или сидел на балконе с книгой.
Это тогда, в свои девять лет, он прочитал "Человек, который смеётся", и понял, что мир жесток изначально.
Он не держал зла на своих обидчиков, но старался их избегать.
"Они не ведают, что творят",- твердил про себя Павлик, когда ему приходилось проходить мимо толпы ребят. А те в свою очередь ставили ему подножки, смеялись, и называли Квазимодой.
А сейчас был ноябрь. Серое и промозглое время года, позволяющее не таким, как все, показывать свои лица серому небу.
- Они не ведают что творят. А ты будь выше этого,- говорила Анна Семёновна.
Павлик улыбался, подставляя лицо каплям дождя, думая о том, как безбрежно небо в своей высоте.