И так он запросто отмел то, что казалось мне целым открытием, даже неудобно стало за свой промах, не додумался до такого пустяка.
Косоворотов заметил мое смущение, и разговор повел помягче.
— А во-вторых,— продолжал он,— его упорство добиваться освобождения посредством обжалования, дорогой мой Семеныч, мне так же непонятно, как и тебе. Тут нам остается лишь гадать. Но раскинем ли мы три карты или всю колоду, получится одно и то же — пустые хлопоты при поздней дороге. Нужна серьезная зацепка, а ее нет. Ну, хотя бы маленькая деталь, небольшой росток, если уж корни живы. Из того, что ты сообщил, ничего положительного не видно.
— Ну хорошо,— согласился я.— Ничего нового я, конечно, не открыл, и тем не менее никак не могу отделаться от тех чувств, какие завладели мною после чтения писем, почему и хотелось бы, чтобы ты их прочел. Ну представь себе, если действительно произошла какая-то ошибка. Ведь это же страшно: сирота, ни родных, ни близких, кроме этой бедной женщины, которую он не перестает одолевать просьбами, хлопотать.
— Все представляю, Семеныч,— по-дружески сказал он.— И рад, бы, всей душой рад, не в моих это правилах отворачиваться, но что же я могу сделать, дорогой ты мой! Ты просишь прочесть письма, а сам тут же говоришь, что в них нет ничего такого, за что можно было бы уцепиться. Ну, прочту их и, возможно, испытаю нечто подобное тому, что испытал ты, обольется мое сердце жалостью, а что от этого изменится? Прошло уже шесть лет, все уже быльем поросло, уже не раз обревизовано, улики, как видно, неопровержимые. На основании, каких же разумных доводов мы осмелимся теперь все это поставить под сомнение? Ты подумал об этом? Дело уже однажды проверялось в Верховном Суде, надо идти с повторной жалобой. А это не так просто. Надо выставить такие обстоятельства, какие в корне изменили бы все представление о деле. А где они, эти волшебные ключики? Вот в чем сложность. Потому я сразу сказал тебе, что ничего не получится. Видно, ты чем-то увлекся, старина. Так я говорю ай нет?— спросил он участливо, словно хотел меня утешить, и не знал как.— Я ведь немного знаю тебя: помню, с каким ты восторгом рассказывал о Якутии. Мне всегда ты казался каким-то неуемным, все тебе представлялось просто. Не иначе и тут что-то тебя околдовало. Сознайся уж.
И я сознался, под действием, какого колдовства нахожусь. Я рассказал ему, как, будучи еще малышом, этот парень поверил сказке деда Герасима о добром заступнике.
— И ты знаешь,— сказал я Косоворотову,— он, оказывается, столько лет помнит. Ты только подумай! Да и парень-то уже не маленький и хлебнуть успел соленого, пора бы понять, что ничего этого не было. А он, видите ли, уверовал. И живет теперь верой в эту иллюзию. Велел крестной матери продать все и съездить ко мне в Москву.
— И приезжала? — спросил адвокат.
— Приезжала, плакала и умоляла заступиться... Ты представляешь? Так это было странно, будто от меня и в самом деле что-то могло зависеть. Почему же, спрашиваю, вы решили приехать именно ко мне? В Москве живут еще два наших земляка-юриста. «Нет, говорит, он все время просил разыскать вас — ведь он вас видел, когда еще мальчиком был, и помнит...» Затем прислала его письма, а уже из них я узнал эти подробности.
Косоворотов слушал меня с тем особенным интересом, какой возбуждают у людей загадочные истории. А когда я закончил рассказ, спросил, словно все еще сомневался:
— Неужели так было?
Я хотел было прочитать одно из писем, где как раз об этом говорилось. Но приятель остановил:
— Не надо, читать не надо, я тебе и так верю. Теперь понятно, что тебя так захватило. Есть вещи, которые невольно поражают воображение. Я тебя понимаю: все это действительно выглядит очень странно. Но как разгадать — вот вопрос. Если бы его судили где-то тут поблизости, я бы съездил и познакомился с делом. Но ехать в Сибирь без каких-либо предпосылок? Ты сам понимаешь. Да и скажу тебе честно: лезть в дело после того, как оно побывало в Верховном Суде, вряд ли есть смысл.
И адвокат стал рассказывать о каком-то случае из своей практики. А я вдруг с тревогой подумал: ведь после этого разговора я должен буду что-то написать Телепину. Конечно, верней всего было бы сказать честно, что он заблуждается, полагаясь на меня: помочь ему не в моих силах. Я всегда придерживался того мнения, что отношения между людьми должны быть ясными: не можешь сделать — не обещай.
Правило хорошее и стоило того, чтобы им дорожить. Но применимо ли оно в данном случае? Не лучше ли просто отмолчаться, чтобы не лишать его этой последней соломинки? А там пройдет время и человек поймет, что я не бог весть какое лицо, чтобы возлагать на меня какие-то надежды.
Так я подумал после разговора с Косоворотовым. Хотя на душе было совсем другое и мне жаль было расстаться с той завидной ролью, какую нарекли мне сами обстоятельства.
Мы стали прощаться. Мой приятель заметил мое настроение и еще раз сказал:
— Поверь мне, Семеныч. Если бы была какая-то возможность, не упустил бы я случая оказаться тебе, полезным. Но ты сам видишь.
Да, я видел, в его искренности я не сомневался.
Значение всякого разговора вполне оценивается обычно не сразу, в процессе обмена мнений, а после. Снова продумывается все сказанное, как бы заново осмысляются слова и фразы, мимика и жесты, а что осталось недосказанным — толкуется и перетолковывается. Поэтому и мне после разговора с адвокатом было о чем подумать.
Через несколько дней, когда я продумал весь разговор с моим приятелем, то пришел к интересному выводу. Получалось, что даже такому опытному адвокату, как Косоворотов, поведение осужденного было непонятно. Я знал впечатлительность его натуры и видел, с каким интересом он слушал меня, даже переспросил, действительно ли все было именно так, не выдумал ли я. Так это взвинтило его воображение. Но как человек, вращающийся в мире фактов, он, естественно, должен был спуститься на землю и коснуться ее тверди.
За шесть лет ничего не изменилось — все уже быльем поросло, по его меткому выражению, дело застарело, а стало- быть, с точки зрения защиты, не представляет никакого интереса.
И тогда я подумал: а что, если бы на месте моего собеседника оказался не Косоворотов, а, скажем, какое-то другое лицо, от которого что-то могло зависеть, ну, например, вторичная проверка дела? Моя цель была бы достигнута.