За неделю прочитал все его письма. Впечатление тяжкое: так нелепо сломана жизнь. А ведь какие планы были и как трезво рассуждал. Думал учиться, большие заработки не соблазнили, когда после демобилизации из армии ему предложили завербоваться на Север — не хотелось терять дорогого времени. Такой серьезный парень и так легко свихнулся.
Когда я попросил прислать письма, я, признаться, не думал копаться в судьбе чужого человека и уж тем более что-то обещать. Уголовных дел я никогда не вел, а то, что изучал в институте, давно уже выветрилось из головы, так что практически никакой помощи ему оказать я не мог. Мне просто по-земляцки жаль его стало, да и как участнику войны неудобно было отвернуться от сына фронтовика.
Думал написать ему, поддержать добрым словом. А он увидел во мне совсем другое. Еще три года назад он писал крестной матери: «Это моя последняя к тебе просьба». Все возможности были уже исчерпаны,— Верховный Суд проверил дело и признал вину доказанной, в безнадежности отступились и адвокаты... На что же он рассчитывает? Чем же я смогу ему помочь?
В его поведении было действительно много странного: он все ещё никак не мог смириться со своим положением и не переставал осаждать крестную просьбами хлопотать за него, хотя и хлопотать-то уже, по существу, некуда. И в то же время наотрез отказался возбуждать ходатайство о помиловании, что было естественно скорей для невиновного, чем для преступника.
Ведь по идее сам факт помилования непременно предполагает чистосердечное раскаяние преступникам в совершенном преступлении. А раскаиваться в том, чего не совершал и получать свободу такой ценой решится не всякий... Жалуется, будто кто-то его оговорил, а товарища, с которым он якобы был в тот вечер, в свидетели не допустили. Чепуха какая-то. Пишет, что попал в непонятную историю, а оправдаться не мог. Не слишком ли просто такое объяснение? Ведь не одно, не два, а три преступления, и в разное время.
И во всех трех не мог оправдаться? Прошло уже шесть с лишним лет, пора бы собраться с мыслями и как-то более определенно выразить свои претензии правосудию. Но в письмах ничего подобного не было, кроме лишь какой-то обиды на людей за то, что они собрали против него факты, а ему как человеку не поверили.
Перечитал одно из армейских писем. Здесь, как можно предполагать, описывался первый его конфликт с жизнью и как бы невольно приоткрывался характер парня. Вот разговор с командиром. «Вы должны меня больше знать — мог я или не мог это сделать?»
«Всякое бывает,— говорят ему.— Ты еще молодой, не подумал, и поэтому лучше тебе признаться». Это было уже обвинение — обида, парень не выдержал и вспылил: «А ежели вам завтра скажут, что я человека убил, вы тоже поверите?» «Если факты будут против тебя,— ответили ему,— то придется поверить».
И он делится с крестной матерью, как подействовал на него такой ответ: «Я почувствовал, как что-то в душе у меня оторвалось и сразу стало все безразлично. Тогда, говорю, вы правый наказывайте. Встал и ушел. Они, конечно, разобрались и одному там дали трое суток. А капитан мне после сказал, что я неправильно вел себя,— мальчишества еще во мне много. А я никак не могу забыть этот разговор. Что же получается — выходит, что факты выше человека?»
Сложность его поведения, пожалуй, можно понять: парень вырос без отца, а такие люди больше всего нуждаются в дружеском отношении к ним. Ему отказали в доверии и задели за самое больное место. Отсюда и естественное чувство обиды — желание что-то доказать, и запальчивость мальчишки, готового даже принять на себя чужую вину.
Затем я сопоставил это письмо с другим, более поздним, присланным уже из колонии, и сразу обнаружилась связь: там проступок, тут преступление, а реакция одна и та же: «А со следователем я даже поругался, когда он прицепился ко мне и стал на допрос таскать. Я даже не стал с ним разговаривать. Это его, видно, задело, и он стал собирать факты. А факты выше человека, это я теперь знаю...»
Враждебными казались ему эти самые факты, против них уже нет никакой возможности устоять. «Ничего уже не страшно, все перегорело и все безразлично. Даже жалобу на новый приговор не смог подать, срок пропустил»,— писал он по поводу осуждения за третье преступление.
И невольно вставал вопрос: кто же он на самом деле, этот парень,— преступник или не преступник? С одной стороны, была неумолимая, как рок, реальность: признание высшим органом судебной власти вины доказанной, а с другой — крик погибающего человека.
Не верить первому — нельзя.
Не верить второму — страшно.
Подошла суббота, вечером мы с женой никуда не пошли. Я отобрал наиболее интересные письма и прочел ей. Она тоже росла без родителей и судьбу парня близко приняла к сердцу.
— Не хотелось бы ошибиться,— сказала она,— но по письмам не похож он на преступника. И не потому, что до этого он примерно служил в армии, мечтал учиться, нет, это еще ни о чем не говорит. Трогает тут другое — какая-то отчаянная искренность, какая бывает у людей в особенно трудные минуты жизни. И хочется верить не рассуждая. Столько лет он разыскивает тебя, просил продать все оставшееся ему после родителей имущество, чтобы набрать денег на дорогу. Похоже ли это на преступника? — спросила она.— Ты ведь сам говорил, что много непонятного в его поведении. Значит, и ты тоже почувствовал?
— Очень много непонятного,— согласился я.— Во всяком случае, верить не рассуждая проще, чем когда рассудишь. Однако одно за другим три преступления. В первом признался, а крестной пишет, чтобы она не верила. Со вторым получается еще чудней будто кто-то его оговорил, а товарища, который показывал в его пользу, в суд не допустили. Возможно ли это? В деле участвовал адвокат, кто бы ему отказал вызвать в суд нужного свидетеля? То же и с преступлением в колонии: срок увеличили на пять лет, режим усилили, особо опасным рецидивистом признали. А он даже обжаловать не побеспокоился, срок пропустил. Как это тебе нравится? И объяснил: все равно, дескать, бесполезно — «факты выше человека». Вот и подумаешь, как тут верить.
— Выходит, что он лжет, обманывает эту бедную женщину, заставляет ее ходить по адвокатам, разыскивать земляков, упрашивать? Зачем это ему, если он преступник? Если дело решено, и окончательно,— значит, отбывай, исправляйся, заслуживай доверие. Так я понимаю. А он бунтует, вызывающе ведет себя. Есть ли оправдание такому поведению для нормального человека? Или он ненормальный?