С тех пор я каждый день приходила в этот двор. Мухтар копал землю, убирал камни, ремонтировал дом. Сначала я приходила сюда потому, что Мухтар был для меня живой герой, самый первый солдат, вернувшийся в аул с фронта. И я помогала ему как могла.
А потом, потом... получилось вот что.
На окраине нашего аула, по другую сторону реки, стоял небольшой заброшенный домишко. В войну в нем стали собираться женщины. Искупавшись в родниковых водах, они заходили туда, чтобы просить аллаха о скорейшем окончании войны.
Скоро к ним примкнули молодые женщины и даже старики, которые по возрасту уже не могли воевать. Вечерами этот домишко был окружен людьми. И, что самое странное, с наступлением сумерек окна его начинали светиться, хотя дом был пуст и никто не вносил туда лампы.
Говорили, что в доме поселился сам святой дух. С тех пор уже никто не смел войти внутрь: это считалось бы неуважением к святому духу. Поговаривали даже, что сюда приходила женщина из самого райкома и тоже ушла в полном смятении.
Но Мухтар заявил, что все это ерунда. Он сказал, что войдет в дом и дознается, откуда там свет.
— Я не хочу, чтобы вас обманывали, — заявил он. — За то время, что вы здесь ходите вокруг этого святого места, можно было бы сделать много полезного и для себя и для колхоза.
И под уговоры женщин он ударом солдатского сапога распахнул дверь... Мы, затаив дыхание, смотрели, как по стенам металась его большая тень. Наконец он вышел и мрачно признался, что там ничего нет.
— Теперь ты видишь, сынок, что это не нашего ума дело, — говорили женщины. Но Мухтар, отстранив их, взбежал на холм, а оттуда прыгнул на крышу дома.
— Что же он делает? — спрашивали женщины. — Разве можно наступать на крышу дома, в котором поселился сам святой дух?
Мухтар встал на середину крыши и в раздумье посмотрел вдаль. Его огромная тень легла на всю гору и покачнулась, словно тень поднимающегося в полет орла. Затем Мухтар спрыгнул с крыши и скрылся в небольшом лесочке.
И вдруг на глазах у всех свет в доме погас.
А из леса вышел Мухтар с зажженным фонарем в руке.
— Вот, — сказал он, — спрятали между ветками на верхушке дерева, — и захохотал так сильно, что, казалось, с грохотом рушатся горы. Первый раз я слышала его смех, но от него у меня мурашки пошли по телу.
С этого вечера я и потеряла покой. Мухтар был в моих глазах не только самым мужественным, но и самым умным человеком. Он один из всех разгадал тайну «святого» дома. А как храбро вошел он в этот дом! Я представляла, как он сражался с фашистами, если не побоялся даже самого святого духа.
А Мухтар ставил подпорки к своему старому дому, чинил крышу, красил стены и не обращал на меня никакого внимания. Он, конечно, был уверен, что я прихожу за синими колокольчиками. Ведь другие мужчины еще не вернулись с фронта, и мы по-прежнему слали им в письмах засушенные цветы.
Я совсем потеряла голову. По ночам мне чудился шепот Мухтара, и цокот конских копыт, и бешеный стук собственного сердца в тот миг, когда Мухтар набрасывал на меня черную бурку и бросал поперек седла.
В школе, на уроках, я читала стихи Махмуда и Чапки. Все песни любви, еще до моего рождения созданные нашими поэтами, словно вылились из моей взбудораженной души. Голос учительницы Хажи доносился до меня как из другого мира, с другой планеты...
Как-то на истории я услышала, что класс грохнул от хохота. Я вздрогнула, затравленно покосилась по сторонам, неужели надо мной? Учительница смотрела на меня и тоже смеялась. Оказывается, я так увлеклась, что зашептала вслух:
Отправившись в горы, увидеть бы мне
Павлина, унесшего долю мою.
Орла бы в хунзахской найти стороне,
Того, о ком слезы горячие лью.
— Ашик! — выкрикнул кто-то.
— Махмуд! — сквозь хохот подхватил другой.
Я готова была сквозь землю провалиться.
Хажа молча взяла с моих колен книгу Чапки «Соперница звезд» и стала продолжать урок.
А ребята еще косились на меня и подхихикивали.
С того дня я и получила прозвище Ашик, что означает — пострадалец.
Каждая жилочка во мне горела и трепетала. По ночам я молила о рассвете: ведь ночью я не могла бежать к Мухтару. Я вновь и вновь принимала решение сказать ему все. Но стоило мне увидеть его суровое лицо, как смелость покидала меня.
Что это было? И откуда? Во мне журчали тысячи ручьев. Меня качало, как на морской волне. Меня поднимали огненные крылья. «Пиши!» — приказывал мне кто-то. И я писала:
Что за голос слышу, слышу —
То воркует, то хохочет,
То звенит капелью с крыши...
Голос, что ты мне пророчишь?
Ты куда зовешь, скажи мне,
Ты о чем, скажи мне, шепнешь?
То звучишь, как будто в гневе,
То сосульки ломкой легче,
То выходишь из-под снега
Стебельком со звонкой чашей.
Чья любовь — цветок под небом?
Голос чей, кому звучащий?
Темнело за окном. Из-за гор выкатилась луна. Уже давно спят в доме. Спит аул: нигде не видно света. А я все пишу. Пишу, как лечу. Лечу — и звезды подмигивают мне. Лечу — и луна говорит со мной. Я лечу, и крылья мои сильнее и крепче, чем крылья орла. Вижу скалы, они не в трещинах, они в ранах. И тишина ночи полна звуков и шорохов. Следы пчелиных поцелуев я различаю на лепестках. Я пишу...
А утром я увидела Мухтара. Рядом с ним стояла Супайнат. В зрачках ее сияющих глаз был Мухтар. Ее маленькая рука, пахнущая сенокосом, лежала в его загрубевшей руке.
Сердце мое, куда ты падаешь?! Где она, бездна моей души?
И вот я бегу из аула. Падаю. Встаю. Карабкаюсь по скале. Хочу убежать от боли своей. Там, наверху, вся трава мокрая, то ли от моих слез, то ли от слез неба. Падаю лицом в траву...
Нашла меня подруга, когда возвращалась с гор с корзиной кизяков. А у наших ворот, чтобы меня не расспрашивали, переложила свою корзину на мою спину.
Ночью я металась в бреду.
А утром мне надо было идти в школу. И, как назло, на улице мне встретилась Супайнат. Она шла, блестя глазами, к дому Мухтара.
И вот теперь я сидела в доме той самой Супайнат. У меня на коленях лежал ее ребенок. Вместо старого дома Аминат они отстроили новый: большой, двухэтажный. А куст колокольчиков сберегли. Он жил, он цвел.
Да, необъяснимую власть имеют над человеком воспоминания. Прошлое не уходит. Жизнь только оттесняет их в самый потаенный уголок сердца и памяти. Но чуть почувствуешь тот же запах, увидишь тень, упавшую, как тогда, и все оживает в тебе, бьется, болит...
Наверное, потому я тревожно прислушивалась к звукам на улице, боялась встречи с Мухтаром...
Одно только ушло навсегда — прежняя нелюбовь к сопернице. Это не стойкое чувство. Стойкое — любовь.
Супайнат! Какая она достойная жена и мать. Все в их большом двухэтажном доме дышало покоем, уютом, доброй женской заботой. Трех своих сыновей она назвала именами братьев Мухтара.
Бабушка Аминат, да она бы заново родилась, если бы хоть раз услышала, как Супайнат скликает домой сыновей: «Абдула! Абдулкадыр! Абдулмежид!»