Своих детей они отдают сюда. Некоторые забирают их в конце недели, когда дети уже устают спрашивать, где их мамы и папы, и привыкают к нам. Михаэль, трехлетний кудрявый рыжик, мордочка в веснушках, ходит за мной по пятам, а на прогулках по так называемому Приморскому бульвару все время цепляется за мою руку.
Есть родители, которые забывают дорогу к нам, и тогда инспектор из собеса вынуждена ехать за ними в поселки на острове или на побережье. Обычно она наталкивается на разрыв любовных связей, как она потом нам рассказывает, не состоявшиеся браки, потому что он умолчал о другой женщине, с которой у него тоже дети; потому что женщины, родив, остаются одни, за неделю изматываются на рыбном комбинате, на варновских верфях, а накануне выходного танцы — и до четырех утра.
Я хорошо знаю, как это бывает с каждым, кто в свободный от работы вечер вдруг остается один, если не садится в автобус и не едет в Берген на танцы ли, в кино ли, здесь ведь у него друга нет.
К счастью, существуют телевизоры, после можно еще о фильме поговорить. Сезон прошел, на набережной пусто, словно ветром всех сдуло. Жить у моря глубокой осенью мне еще не приходилось. Летом — да, вот тогда, с тобой, а еще раньше — на фестивале. Знаю, тебе ужасно не нравилось, что я там обучалась верховой езде, и ты никогда не верил, что нам и лошади нужны на представлении про ликендеелеров.
Я и так уже стояла где-то сзади в нашей танцевальной группе, а сидя на лошади, должна была крепко держаться, и не от неловкости, а от усталости. И каждое утро репетиции и тренировки. Но зато сколько тысяч народу пришло смотреть на нас.
Тебя-то там не было, для тебя все это сплошная ерунда. И где только ты набрался такой самоуверенности, сидя в своем лесном закутке, в доме с бревенчатыми стенами. А утром ты сказал, что тебе нужно в город, в твой институт, о котором я не имею ни малейшего представления.
Здесь я понимаю все, что делается и для чего я нужна, а то, чему я здесь научусь, то есть пеленать и кормить новорожденных, мне вскоре пригодится для нашего сына — будет мальчик, это уж непременно. Только бы вовремя пришла машина «скорой помощи» в тот день, зимой. Местные люди говорят, что иной раз все дороги занесены снегом. Этого я очень боюсь.
Сплю я в бараке вместе с другими девушками. В одной из соседних комнат спит наш сторож. Он стар, целыми днями дымит, вечерами тоже, и этот дым просачивается сквозь щели в стенах. Я всю ночь держу окно чуть приоткрытым и слышу море, оно очень близко.
До нашего с тобой местечка на пляже всего час ходу. Ты, надеюсь, еще не забыл. И сейчас, в октябре, тоже выдаются солнечные денечки. Все опять голубеет, море синее-пресинее, а берег светлый и чистый. На воде — неподвижные лодки, легкий бриз чуть покачивает их, и никогда не знаешь, есть ли в них кто-нибудь. Рыбаки чинят сети. Кооперативные ларьки забиты, вокруг них с лета еще валяется бумага.
Иногда по поселку проходит машина, обычно из нее показывается немолодая чета, супруги постоят, поглазеют, подышат глубоко, пощелкают фотоаппаратом и едут дальше. Может, в Штральзунд, который нам обоим так нравится. Наша гостиница у почты — ты еще помнишь?
У меня нет времени гулять, разве только с детишками, и все-таки это по-прежнему удовольствие. Но как-то совсем по-другому. Лица моих малышей серьезнеют: гулять для них не простое занятие — они всегда встречают что-то непонятное, требующее разъяснения. И я отвечаю на их вопросы, как могу. Хорошо, если дело ограничивается лошадью или автомобилем. На днях Михаэлю захотелось узнать из чего делаются сети. Тут мне пришлось туго. Из перлона, что ли?
Спросить у кого-нибудь из рыбаков я не решилась. Они сразу же примут это за приглашение встретиться вечером. А знаешь наш поселок теперь даже красивее, чем летом Виден каждый дом в отдельности. ходи и любуйся. Ты бы приехал как-нибудь, поглядел бы. Знаю- ты мне написал, что между нами все кончено и что у тебя на то есть свои основания.
И у меня они тоже есть, когда я представляю себе мое будущее. Мне тогда совершенно ясно, что мы не подходим друг другу. Ты там со своими иностранными книгами и вещами. Но дело не в этом. Языки можно изучить. Только вот твоя манера отделять себя от повседневности, словно мы все не живем друг с другом и словно не любовь создает наше представление о жизни, какою она . должна быть.
Инспектор из собеса — зовут ее Ингеборг Руге — уже пожилая. Волосы — как лунь белые. Она вернулась из эмиграции, и просто удивительно, что осела именно здесь, а ведь могла поселиться где угодно и жить лучше и интереснее. Нет, говорит она. Нужна, мол, она как раз здесь, где так много нерешенных задач, где климат и профессия особенно огрубляют людей,— а как быть со множеством ребятишек, не знающих родительского крова, которых отдают в наш Дом, точно в бюро находок нашего острова?
Что будет с некоторыми из них, я тоже не знаю.
Мать Михаэля, например, работает на рыбном комбинате.
Отец — курортное знакомство, его давно и след простыл где-то там, в республике. Сама она не может и не желает сидеть дома, она любит свою работу, вообще любит пожить и часто забывает, что У нее есть сын, она едва его знает; ведь дети, как я замечаю здесь, с каждым днем меняются.
Что ей делать?
Это же настоящая проблема.
Ты мог бы спросить, что будет со мной, когда родится ребенок. Я, может, поеду в Росток, изучу там лечебную гимнастику. Это предложила мне фрау Руге.
Так хорошо иметь кого-то, кто о тебе немножко заботится. Она, верно, понравилась бы тебе.
Когда у меня выходной — один день после семи рабочих, я еду автобусом в Берген, ведь надо обзавестись приданым для малыша, да и не только им. А после захожу в наше с тобой маленькое кафе и пью какао с куском фруктового торта.
В кафе обычно пусто, и у кельнерши такой вид, будто ей хочется подсесть к моему столику и поделиться своими горестями. А мне гораздо приятней смотреть на площадь со стоянкой такси и маленьким сквериком, желтеющим и вянущим теперь, и ждать отправления моего автобуса.
Я не люблю ездить последним автобусом, он чаще всего пуст, и водитель (я сажусь впереди) заговаривает со мной с этакой улыбочкой, конечно же насчет моего, уже достаточно заметного, положения. Если же он случайно едет в тот час, что я наметила себе и в автобусе есть народ, он кивает мне в зеркальце. У него такой добродушный затылок, жене его будет хорошо с ним, а уж детям, тем — наверняка, когда он возьмет их с собой.
Поездка по острову всегда как-то будоражит душу, видишь, что и за горами живут люди. Остров?
Что ни говори, это бессмыслица: он представляется мне чем-то вроде раскрытой ладони, протянутой к северу, а Рюгенская плотина — как бы сильное предплечье. Говорят, что в большие морозы можно ходить по морю. Теперь и вообразить даже не могу, чтобы я отважилась на такое. Раньше я бегала на коньках уже по самому тоненькому льду, а ты — ты тогда сидел в своих четырех стенах и слушал какие-то передачи, ужасно важные.
Для меня теперь все неважно, мне кажется, что настоящее начнется только в тот день, когда сын наш появится на свет. Хоть бы скорее уж пришел этот день.
Главное одно — часы и минуты
Но когда в шесть утра я бегу в детские палаты, мне не до раздумий, что важно и что не важно. У нас сейчас двадцать девять новорожденных и всего три сестры-воспитательницы. За полтора часа мы должны справиться с купанием и кормлением малюток. Много таких, что плохо сосут и нуждаются в особом уходе. Больных детей много. Расстройство пищеварения. Не понимаю я некоторых сестер. Они работают, как автоматы, и ничего больше знать не хотят. А ведь человек — это главное, так всегда говорит фрау Руге. Здесь же главное одно — часы и минуты.
Против ночных дежурств я ничего не имею. Ты однажды рассказывал, что ребенком любил, когда ночью мать укрывала тебя. Здесь дети такие же точно.
За перегородкой сегодня гости. Муж одной сестры. Он слесарь-строитель и часто пропадает на монтажных работах. Можешь себе представить, как там сегодня неспокойно. В прошлый раз, когда он приезжал, я то и дело просыпалась. Мы спим на кроватях, перевезенных сюда из больницы, которая получила новое оборудование. Кровати старые, шевельнешься — и пружинная сетка выдает каждое движение. Потом соседи начинают шептаться и засыпают. Но тиканье будильника с каждой минутой все громче, и вот-вот он загрохочет.
Ветер с моря даже к утру не утихает. С утра очень холодно. Небо хмурое, темное. Я сразу же, даже не умывшись еще, натягиваю на себя синий пуловер, подбрасываю в печку на раскаленный жар свежий уголь, наливаю воду в эмалированную кастрюльку (воду беру в общей кухне), опускаю в кастрюльку электрокипятильник, и завтрак мой готов: чай, черный хлеб с маслом и повидлом. И яблоко. В женской консультации мне велели есть побольше фруктов и прописали еще какой-то известковый препарат, но я все никак не соберусь в аптеку.
Днем наш сын ведет себя примерно. Но как только наступает вечер и я буквально на ходу засыпаю от усталости, он начинает ворочаться. Сна как не бывало, я все жду, когда он опять задвигается. Толчки он распределяет как ему заблагорассудится, всегда неожиданно...
Хоть бы «скорая» пришла вовремя, не застряла в снегу зимой. Я рассчитываю, это будет в январе. В Бергене меня уже записали. Ты и понятия не имеешь, сколько детей каждый день рождается. И сколько из них попадает к нам. При социализме, говорит фрау Руге, не должно быть таких эгоистов. Ты тоже так думаешь?
В эти дни я вижу тебя среди твоих бревенчатых стен. В институт. насколько я знаю, ты ездишь раз в неделю. За ночь печка твоя, конечно. остыла, и тебе чуть свет приходится снова разжигать ее, ты приносишь дрова из-под твоих сосен, от дождя они мокрые и, положенные в печку, дымят.
С досады ты тут же, с утра пораньше, выпиваешь рюмку сливянки или что-нибудь другое, что как раз имеется у вас в кооперативе, и ставишь пластинку на проигрыватель. Работать начинаешь совсем уж под вечер, дождавшись вдохновения, навеянного твоим знаменитым heure bleue (правильно я написала?), и так хорошо пахнет теплом печки и трубочными травами, а черный чайник до краев полон чаю. Может, гость заглянет, и вы до одури будете говорить о двадцать первом веке и еще дальше заберетесь...
Я больше- за настоящее, хотя мое настоящее — это пеленки, искусственное вскармливание младенцев, детские болезни и страх перед родами. По вечерам немножко смотрю телевизор или прочитываю несколько страниц какого-нибудь романа.
Кстати, ты мог бы получить у нас место библиотекаря. Хочешь? На днях тут устраивается вечер, посвященным Герхарту Гауптману, с участием артистов из Путбусского театра. Я обязательно пойду.
Иногда мне снится, что я скачу верхом на белой лошади с той цветной репродукции, что ты однажды подарил мне. Моя лошадь стоит на берегу ручья или реки и пьет. А в глубине две темнокожие голые девушки скачут на вороных конях сквозь синий лес.
Моя лошадь напилась, подбегает ко мне и подставляет шею, чтобы я потрепала ее. Я сажусь на ее блестящую спину без седла и уздечки. Мы скачем по широкой светлой равнине. И вдруг опять фестиваль. Зрителей тысячи и тысячи, и все дети из нашего Дома ребенка тоже там. Они уже взрослые, а в балете работниц рыбного комбината — я веду его — танцуют сестры нашего Дома, и фрау Руге тоже изучила хореографию, а наши дети, теперь уже мужчины и женщины, аплодируют им, встают со скамьи, подходят и хотят поднять на плечи Штёртебекера, потому что он дает им хлеб и громит их врагов.
Но вот опять разражается буря аплодисментов над морем, на нем отчаянно несутся к берегу пылающие купеческие суда и сгорают, как фейерверк. Я просыпаюсь от дождя, который стучит по крыше нашего барака. Сегодня я выходная, могу выспаться и думать о нашем сыне.