На мгновение девушка засомневалась, действительно ли в бутылках ананасовая или «барбертон», те самые, пользовавшиеся дурной славой зелья, что изобрели туземцы, ютившиеся в так называемых локациях. Ананасовая, как ей было известно, делалась из перебродивших фруктов и считалась ужасно крепкой. Однажды она даже прочла в газете об облаве на какой-то кабак, где в канистре с «барбертоном» будто держали отрубленную человеческую ногу — то ли для придания особого вкуса, то ли для колдовства.
Сомнения Джойс в подлинности напитков сразу же рассеялись, когда заговорила миловидная блондинка, которая, желая выглядеть загорелой, наложила на лицо побольше крема.
— Не волнуйтесь,— сказала она,— ни в одном кабаке никогда не делали ничего более ядовитого, чем этот пунш — произведение Дерека.
Хозяин, стоя у бара, сам наливал напитки, и блондинка показала в его сторону стаканом со смесью, которую девушка пробовала, когда сидела у окна.
— Это чертовски вкусный напиток,— сказал Дерек.— Тебе чего налить, Джойс?
— Джойс,— повторил долговязый парень, с которым она танцевала.— Джойс. Хорошее имя. А теперь скажи ей, как зовут меня.
— Рой Уилсон,—сказал Дерек —Но похоже, будто вы знакомы, даже не зная друг друга по имени. Это — Джойс Маккой. Познакомься, Джойс, а вот они — Матт Шабалала, Бренда Шотли, Махин-дер Сингх, Мартин Матлонго.
Они улыбнулись девушке: африканец с лоснящимся лицом, ниже ее ростом на целую голову, блондинка, с затвердевшей и потрескавшейся на щеках пудрой, миловидный индиец, похожий на ученого, с высоким, открытым лбом, уродливый бледнолицый человек, такой белый, что видны были все веснушки, усыпавшие его полное лицо.
— Мне бы хотелось того же, что я пила, Дерек. Вашего пунша,— сказала она хозяину.
Едва пригубив напиток, она почувствовала разлившуюся по всему телу теплоту, чуть слышно она повторила: «Матт Ша-ба-лала, Мартин Мат-лонго, Ма-хиндер Сингх».
Со своего места она краешком глаза видела Джессику Мальхерб, невысокую полную белую женщину в элегантном черном платье и с отблескивающими на свету волосами, когда она, разговаривая, поворачивала голову.
— Эдди Нтвала, это мисс Джойс Маккой...— сказал маленький африканец по имени Матт.
И остановился, с улыбкой глядя, как рука девушки встретилась с тонкой рукой африканца со светлой кожей и усталыми, циничными глазами человека, который много пьет, чтобы заглушить внутреннюю боль.
По тому, как коротышка Шабалала представил африканца, она могла понять, что это, должно быть, весьма уважаемая и важная персона, какой-нибудь лидер, каждая черта которого: былая привлекательность, потемневшие прокуренные зубы, открывавшиеся в улыбке, небрежно повязанный смятый галстук — свидетельствовала о своеобычности человека. Она улыбнулась, словно желая сказать: «Конечно, кто не знает Эдди Нтвалу».
Эдди, казалось, не интересовали ни собравшиеся на вечеринке, ни Шабалала. На лице его застыла чуть заметная улыбка — вежливая официальная улыбка, адресованная всем и каждому.
— Можно пригласить? — спросил он, слегка коснувшись ее плеча.
Они повернулись и молча пошли к танцующим.
Эдди Нтвала вел партнершу уверенно и свободно, хотя и однообразно. Правая рука Джойс покоилась в его левой руке, а правая рука Эдди — на ее спине, как будто... и все же ей казалось—да, как будто его здесь не было, как будто танцевал кто-то другой. И произошло с ней это впервые, впервые за все двадцать два года ее жизни.
Голова ее была на уровне лацкана его пиджака — она ощущала легкий аромат дыма. А когда он наклонялся к ней, она чувствовала его дыхание — знакомый запах горячительных напитков, такой же, как и у других мужчин на танцах. И если бы не его глаза — такие глаза она видела и раньше, у других людей, и даже думала, сможет ли с годами когда-нибудь понять их,— то он ничем не отличался бы от любого «боя» — рассыльного или слуги.
Голову его покрывала копна густых и курчавых, ровно подстриженных волос, кожа гладка и смугла, выразительны широкие скулы, небольшой с широкими ноздрями нос — все как у других. Но рука его обнимала ее за талию, ее рука лежала в его ладони, и он вежливо вел ее в танце. Никогда раньше она не осмелилась бы выразить словами стучавшую в мозгу мысль: «Я танцую с ними».
А теперь она позволила задать самой себе вопрос — спокойно, с беспристрастностью исследователя: «Чувствую ли я что-то особенное? Что же я чувствую?»
Ее партнер начал тихонько напевать мелодию, под которую они танцевали, как это сделал бы любой, услышав музыку давних дней молодости. Напев словно эхом отозвался в ней, и, не поворачивая головы, она почти заставила себя краешком глаза посмотреть вправо на его изящную руку, казавшуюся почти женской по сравнению с руками большинства белых мужчин,— темно-коричневую руку рядом с ее белой.
«Всегда ли я танцую так, как сейчас? — спрашивала она себя с пристрастием.— Всегда ли так же прямо держу спину, настолько ли расслабляюсь, в такой ли степени сдерживаюсь?»
Она решила, что танцует так, как танцевала всегда.
«Ничего иного не чувствую,— думала она,— совсем ничего не чувствую». И сразу исчезла напряженность, настроение стало таким благодушным, что она даже заговорила со своим партнером. Она знала, что по крайней мере половина молодых людей, покоренных ее привлекательностью и не пропускавших вечеринки, чтобы потанцевать с ней, никогда не приглашали ее дважды — их сбивала с толку ее сдержанность, замкнутость, упорное молчание.
А вот сейчас она ровным, тихим голосом произнесла несколько подобающих случаю слов, сделала замечание о музыке, высказала удовлетворение, что на улице в этот вечер идет дождь. Он улыбнулся с видом скучающего, но терпеливого человека, хотя сам, по-видимому, не слушал ее. Потом, будто желая исправить свою бестактность, спросил:
— Вы приехали из Англии?
— Да, но я не англичанка, а южно-африканка. Просто последние пять лет провела в Англии и в декабре вернулась домой. Я знала Дерека, когда была еще совсем девчонкой,— добавила она, почувствовав, что должна как-то объяснить свое присутствие здесь, на этой вечеринке, где — по всему видно — собрался круг людей, уверенных в своей исключительности или превосходстве над другими.
— Англия,— сказал он, улыбаясь скорее своим мыслям, чем ей.— Никогда и нигде не чувствовал я себя так счастливо, как там.
— В Лондоне? — спросила она.
Он кивнул.
— Согласна. Я чувствую то же самое.
— Нет, не чувствуете, Маккой,— медленно проговорил он, улыбнувшись теперь только ей.— Нет, не чувствуете.
Она смолкла — на какой-то миг ей показалось, что она ведет себя опрометчиво-смело.
— У вас особая манера разговаривать. Истинно английская,— продолжал он, когда они снова пошли танцевать.— Белые в Южной Африке так не умеют.
Возникла опасная ситуация: вдруг на нее, как всегда, может найти непроницаемая, апатичная молчаливость и она замкнется в себе, но второй стакан пунша сделал свое дело. Довольно оживленно, даже не задумываясь, она ответила:
— О, мне кажется, я как попугай. Моментально перенимаю манеру тех, с кем живу.