Еще одно письмо от декабря того же года:
«Я забыл написать тебе еще об одном факте. Сразу-то всего не вспомнишь. В приговоре сказано, что я признался. Не верь этому. Мне не в чем было признаваться. Но следователь все так подвел, что вроде бы я признался. С той девушкой, с которой я дружил, он все время добивался от меня, хотел ли я быть с ней в близких отношениях. Ну я сказал, что ничего я не хотел, а он стал надо мной подсмеиваться — ты, говорит, наивный. А я сдуру-то и ляпнул: да, может, говорю, и хотел, что ж такого, ежели она мне нравится. Но я ее ничем не обидел спросите ее, она сама вам скажет. Так, говорит, и запишем — позорное обвинение с себя снимешь. А уж не знаю, что он там написал. Только на суде прокурор меня сильно обвинял. А защитник ему прямо сказал, что у них нет оснований судить меня, и просил освобождения. Надо было, конечно, хлопотать. Хотел тогда тебе написать, а потом подумал — откуда у тебя деньги. Ты сама едва концы с концами сводишь. А денег за это надо платить много, ехать в область надо было, а может, и в Москву. А у меня откудова деньги. Всёго-то два месяца проработал. Первый месяц вывели из повременки, пока учились валить леса — второй месяц, купил себе костюм. Вот и все деньги. Так вот и получилось...»
Январь 1959 года:
«Ох и тяжело мне! Проснусь ночью на нарах и не пойму, где я. А потом как ножом обрежет, когда очнешься. И мысли уже нехорошие появляются. Брошусь, думаю, на часового, сразу прибьет — и без мороки. И правда, зачем все это? А потом подумаешь-подумаешь: сделаешь так — значит, и умрешь преступником. И память о тебе такая позорная останется. И никому ты ничего не докажешь. А я докажу, пусть хоть всю жизнь потрачу на это...»
Сентябрь того же года:
«Вот хорошо бы, ежели ты узнаешь, когда придет моя жалоба. Я ее отправил 20 сентября. Съезди, пожалуйста, в Верховный Суд и поговори...»
Письмо от июля 1960 года:
«Пришел ответ из Верховного Суда. Я просил их, чтобы они разобрались и освободили меня, так как я невиновен, но мне отказали, говорят, что моя вина доказана, а лишь сбросили мне семь лёт. Но наши зеки говорят, что это для меня хуже, потому что теперь уже затвердили окончательно и жаловаться больше некуда. Теперь, крёстная, прощай навеки. Не ругай меня, ежели что получится, значит, не выдержал...»
Но вскоре он пишет письмо Маршалу Советского Союза с просьбой похлопотать за него как за сына погибшего за Родину. Письмо очень длинное, написано корявым почерком на восьми страницах тетрадных листов. Парень описывает всю свою жизнь, пишет, за что его судили, и поясняет, что он невиновен.
«И вот, крестная, сегодня вспомнил, как все происходило и как судили меня, все вспомнил и написал. Может быть, найдется такая добрая душа да и отзовется. Начитаюсь книжек, лягу на нары после отбоя и долго не могу уснуть — все думаю, учусь у людей, как они крепились, когда им трудно было. И выходит так, что правда рано или поздно, а должна победить. И я верю. Может быть, это, конечно, глупо, да вроде легче, когда веришь-то. Попроси кого-нибудь переписать поскладней и отправь...»
Но было ли оно поскладней переписано и отправлено маршалу, из дальнейшего не видно.
Письмо от 5 сентября 1960 года:
«Спасибо за посылку, я ее получил 3 сентября. Но только мне всегда неудобно получать их. Ведь ты сама из последнего собираешь мне. Я тебя давно уже просил продать все, что там осталось от родителей—избу, амбар,— хотя бы кому-нибудь на дрова...»
Письмо от 10 сентября того же года:
«Крестная, я уже, наверно, надоел тебе со своими просьбами. Но ты не обижайся. Ведь нет у меня, кроме тебя, никого. Но тут получилось так, что я вдруг вспомнил об одном человеке, которого видел, когда еще маленьким был. Ты должна его знать — он по возрасту близок к твоему. Зовут его Алексей Семенович. Это я хорошо запомнил. В нашем селе у него отец жил, сторожем в школе работал. Жили они тут в средине села, неподалеку от церкви. И вот он тогда, после войны, приезжал к своим в гости. Тогда говорили, что он в Москве на защитника учится. А я не знал еще, что такое «защитник», и спросил об этом деда Герасима. Ну он мне разъяснил тогда так: «Вот, говорит, после войны много вас сирот осталось, почитай, в каждой избе есть. А чтобы вас не обижали, государство поставит специальных людей, надежных, защищать сирот, пока подрастете». Ну я, конечно, рассказал об этом ребятам, и мы целой оравой бегали смотреть на него... Ежели бы ты сумела разыскать его. Ведь тут все зависит от того чтобы нашелся такой человек, который бы поверил мне. Я слышал потом, что он в Москве живет. Продай все, что осталось там от моих родителей — избу, амбар,— и собери себе на дорогу. Разыщи его и съезди к нему. Расскажи ему, как все произошло. Ведь ты теперь все знаешь. Это моя последняя к тебе просьба...»
Что-то совсем уж невероятное открывалось мне. В общем народном горе, какое принесла война, рождалось нечто утешительное. Старик сказочник вселял в детвору веру, что они не одиноки и без отцов, что и у них есть сильные заступники.
И я вспомнил, как действительно в то короткое мое пребывание в селе вокруг меня почему-то вилась сельская ребятня. Оказывается, вон почему! Однажды приласкал я какого-то малыша, обнял его за плечи, и он вдруг ни с того ни с сего разрыдался. А мне и невдомек было, какой завидной и поистине сказочной роли удостоился я.
Письмо от 5 октября:
«Едва я дождался твоего ответа. Но ты меня ничем не обрадовала. Ты пишешь, что пыталась достать адрес этого человека, но у тебя не вышло. Постарайся, крестная! Ежели у него никого в селе не осталось и он ни с кем не переписывается, то, может быть, кто из Москвы в отпуск приедет — попроси их, чтобы через адресный стол достали его адрес. А то ведь, я теперь не успокоюсь, все время только об этом и думаю...»
А приехала она ко мне через три с половиной года. И на самом деле странно — столько лет помнит! И даже знает, в каком городе я живу. Сколько тогда приезжало в село солдат повидаться с родными, а свои надежды он связал почему-то со мной. Будто во всем этом таился какой-то смысл. И я невольно насторожился.