Перед написанием статьи я для проформы даже забила в гугл имя первого автора. Печальна была картина: сначала поисковик вообще решил, что я сделала опечатку. Перенаправил меня на Сигэру Миямото, потом, когда непонятка была улажена, нашлась только карточка на литмире и ещё двух подобных сайтах (даже без фотографии), четвёртая ссылка – Википедия, но на английском.
В Японии есть поколение «семидесятников»; Тэру Миямото – один из них. Кохэй Огури привёз на Московский кинофестиваль 1981-ого года одноимённый фильм по его повести «Мутная река» (не могу удержаться от соблазна написать название так, как оно звучит на японском: «Доро-но кава») и получил почётное второе место. Год спустя этот же фильм номинировали на Оскар.
Изумительно в этой истории вот что: во-первых, «Мутная река» – это первая повесть Миямото. Во-вторых, сам текст появился в России много позже, уже в двухтысячном году.
То ли дело Харуки Мураками. Его книги во всём мире разлетаются с молниеносной скоростью, переводчики никогда не сидят без работы.
Его герои слушают джаз и европейскую классику, выпивают в барах, причем даже не сакэ, часто путешествуют. Обычно при этом либо действие происходит в Японии, либо герои носят японские имена. И, вот незадача, не удаётся отделаться от такого интересного ощущения: на самом деле, это всего лишь декорация. Не важно, в Токио или в Лондоне происходит действие, не важно, зовут героиню Симамото или Анна, – описываемые Мураками события могут случиться с кем угодно и где угодно, а потому не принадлежат Японии. От Мураками, по выражению его земляков, «пахнет маслом с головы до ног»; японцы, которые масло не употребляли в пищу, так указывают на нечто чуждое их культуре.
И за этим следует мысль: а что же такого «японского» есть в Миямото?
Нельзя сказать, что Харуки Мураками – совсем не японец. Его книги – о тонком, как и книги Миямото. Но Мураками, детство которого прошло в Кобе, крупном портовом городе, каким-то чудом находил книги на английском, а потому вырос как автор на Капоте, Прусте и спорах с отцом, преподавателем японского языка и классической японской литературы. Его разум искал новизны и местами его, кажется, бросало из крайности в крайность. Сидя в баре своей жены, он пишет «Слушай песню ветра» (японский прекрасен, так что: «Казе-но ута-о кикэ») на английском. Название – дань уважения уже упомянутому Капоте. Мураками говорит, что самое большое влияние оказал на него Кобо Абэ, но меж тем не отрицает и «заимствования» у Фицжеральда, Чандлера…
Тонкость Мураками – о переплетении сна и яви, о человеческих взаимоотношениях, о жизни в современном мире. Нехарактерные для Японии темы, нехарактерные для неё атрибуты, нехарактерные для неё сюжеты Мураками строит в согласии со своей культурой, – слушая песню и записывая её.
Тонкость Миямото другая. Например, упомянутая уже «Мутная река» оставляет очень интересное впечатление. Кажется, что сюжет тут не имеет абсолютно никакого значения: неблагополучная семья, показанная взглядом чужого ребёнка… Ну кто, скажите, такого не видел? И вместе с тем – первые смутные детские чувства, которые для самих ребят остаются загадкой, тени воспоминаний о войне и реальные шрамы от неё, жизнь, смерть. Всё это вроде бы и есть, а вроде бы и нет, как карп-оборотень, за которым гоняются Нобуо и Киити: иногда он всплывает на поверхность, бьёт хвостом по воде, и снова исчезает в глубине текста.
Такое искусство – это всегда немножко чудо, о котором много не скажешь: оно боится слов. Это действительно «изысканная поэзия и проза»; это умение, в отличие от Мураками, писать почти без эмоций так, что ты задохнёшься от своих чувств, писать почти без сюжета так, что ты не сможешь оторваться от книги. И его особенная лаконичность: например, «Узорчатая парча» («Кинсю»), совсем небольшой роман в письмах…
Останавливаемся и видим уже первую проблему. Это именно роман в письмах? А не философская ли притча? Не такие ли жанры японской литературы, как ватакуси-сёсецу (повествование о себе), дзуйхицу (это такое заморское название для потока сознания)? А вдруг вообще женский роман?
Я бы даже сказала, что не все жанры совместимы. И это в таком небольшом произведении.
Все читатели отмечали особенное ощущение, которым пронизана литература Миямото. И в голове правда всплывают все эти непереводимые японские понятия: натсукаси – светлая грусть по тому, что могло бы случиться; ёдзё – послечувствование; ваби-саби – красота несовершенного, мимолётного, незаконченного и разрушенного. Он и его литература живут какой-то своей особенной внутренней жизнью, и если Мураками в деталях опишет падение лепестка сакуры так, что ты легко его увидишь (ещё одна особенность, усвоенная им, вероятно, от англоязычных авторов), то Миямото одним движением кисти с чёрной тушью нарисует нам момент. А что он это сделает словами – так ничего. Каждый художник рисует подручными материалами.
Эти авторы интересны каждый по-своему. Забавно, что оба они закончили литературные факультеты, но если Мураками изучал классическую греческую драму, то Миямото делал упор на японскую литературу. В целом, оба они пишут об одном – о жизни. Но жизнь Мураками вне его самого, а жизнь Миямото в наблюдении себя и мира через себя. Мураками к тому же вырос как бы в двух контекстах: западном и восточном. Он космополит, поэтому неудивительно, что его проза не совсем японская: она больше, шире и в некотором роде смелее. Однако Миямото, как и любое настояще-японское, – это ваби-саби, скрытая красота.
Полина Качевская