«18 июля утром я вместе с группой вербованных пришел в поселок Медвежий с соседней станции железной дороги,— показал Желтухин на следствии.— Шли всю ночь по таежному бездорожью и очень устали. И сразу же, как пришли, повалились спать. Проспали весь день. Разбудили нас только на ужин. Я поужинал и опять лег спать, так как почувствовал недомогание. 19-го утром я встал уже с повышенной температурой, думал, что за день разгуляюсь, но к вечеру температура поднялась. Мне посоветовали использовать народное средство — на ночь как следует выпить. Я выпили, показалось мало. А чайная в десять часов вечера закрывалась, и нам пришлось отправиться в железнодорожную столовую, которая работала круглосуточно. Там еще посидели, добавили и около двенадцати часов ночи пошли домой. Телепин сильно захмелел и с трудом дошел до палатки. Но выпитый высокоградусный напиток мне не помог. На следующее утро поднялась температура, и меня направили на стационарное лечение в леспромхозовскую больницу».
Тут же была подшита к делу справка: «Рабочий Желтухин поступил на излечение 20 июля в 10 часов утра».
Два человека — Кузьма Воронков и Борис Желтухин — дали совершенно разные показания по одному и тому же делу. Но свидетельство Желтухина появилось в очень невыгодное для Телепина время, когда он окончательно запутался в своих показаниях, нагрубил следователю и испортил о себе впечатление. Видно, поэтому, подумал я, показания Желтухина не возымели действия. И я уже готов был ополчиться против такой необъективности, как следующий документ сразил меня, что называется, наповал.
Это был протокол очной ставки Телепина с Желтухиным в присутствии какого-то лесоруба. И тут выясняется интересная вещь: приятели-то, оказывается, «лечились от простуды» в столовой не 19 июля, когда произошло преступление, а 18-го. В подтверждение этого факта, под протоколом стоят их подписи. И Желтухин выбыл из игры.
Это было так неожиданно и так невероятно, что сразу-то я даже не сообразил, что к чему и стал читать протокол второй раз. Все верно: оба согласились, что в столовой они были не 19-го вечером, а 18-го.
Я был ошеломлен — не самим, конечно, фактом, нет, от него никуда не денешься, а поведением этого человека. Более глупого положения, в каком я оказался, трудно было представить. Какую же злую шутку сыграл со мной этот Желтухин! Как я мог поверить россказням человека, которого совершенно не знаю, и очертя голову мчаться в Сибирь! Потерять время, израсходовать последние деньги, обнадежить парня и заставить его снова хлебнуть горечь разочарования.
Какой же я простак, ругал я сам себя и от злости кусал губы. Вот оно, наше растяпство! Говорил же мне Косоворотов: «Лезть в дело и копаться в бумагах нет смысла». Вспомнил и разговор с работником Верховного Суда, когда я рассказал ему о встрече с бывшим лесорубом. «Ведь семь лет прошло,— сказал он мне откровенно,— многое и забыто. Возьмут объяснение этого человека, сделают поручение прокурору по месту осуждения, сверят с делом — и ничего не подтвердится». А я еще усомнился: почему же, спрашиваю, не подтвердится? «Да потому что в деле, безусловно есть документ, опровергающий эти показания...»
И что ж! Такой документ действительно есть. То, на что я рассчитывал по пылкости своего наивного воображения, не подтвердилось, но Желтухин-то, Желтухин! — кипел я от негодования. Уж если он до малейших подробностей помнит все, что происходило с ним оба эти дня 18 и 19 июля, то, как же он мог забыть об очной ставке со своим приятелем? Ведь он же уверял меня, что не видел Телепина с того момента, как его арестовали. А выходит, что видел, да еще на очной ставке. Он говорил мне, что его целый месяц на допрос таскали, тогда как в деле всего лишь один протокол с его показаниями. Кто же тянул его за язык? Вот как верить людям.
А дальше уже читать не хотелось. Прочитал еще один очень- очень веский документ против моего парня — лабораторный анализ крови. Его кровь оказалась одной группы с кровью преступника. И даже младшая из официанток чайной, Таня, которая два месяца назад наотрез отказалась подать на Телепина заявление, не хотела, чтобы его судили, потому что он ей ничего плохого не сделал, теперь пришла к следователю и написала собственной рукой буквально полторы строчки: «Прошу привлечь Телепина к уголовной ответственности, так как чувствую себя оскорбленной».
Так появилось второе тяжкое обвинение — «покушение на изнасилование официантки чайной».
Администрация лесоучастка тоже поспешила отмежеваться от Телепина и дала на него незаслуженно плохую характеристику: это, дескать, не наш кадровый рабочий, а сезонник, да еще безотцовщина, что от него ждать хорошего. «В бедного Ванюшку полетели камешки». И наконец, в деле подшит самый важный документ обвинения — протокол опознания личности. Потерпевшая твердо опознала Телепина...
Затем я прочитал обвинительное заключение и протокол судебного заседания. Чувствовалось, что стороны неравносильны: прокурор все время оперировал доказательствами, а адвокат был как-то пассивен и суд постепенно склонился на сторону обвинения.
В обвинительной речи прокурор охарактеризовал Телепина как преступника-рецидивиста, личность крайне опасную для общества, и просил суд осудить его на пятнадцать лет.
Читаю выступление адвоката. Оно очень короткое, но смелое: «Граждане судьи! В меру моих возможностей я ознакомился со всеми документами, добытыми на предварительном следствии, внимательно слушал выступления участников процесса, в результате чего я позволю себе утверждать, что в распоряжении суда нет ни одного сколько-нибудь убедительного факта, доказывающего вину моего подзащитного ни в одном из предъявленных ему обвинений. А поэтому прощу суд самым внимательным, самым критическим образом отнестись ко всем собранным по делу доказательствам...»
Последнее слово подсудимого было еще короче: «Я не знаю, за что вы меня судите, я невиновен и прошу освободить меня».
Прочитал приговор суда. В нем говорилось, что подсудимый Телепин в первом преступлении — в попытке изнасиловать официантку чайной — признал себя виновным, а во втором — в изнасиловании шестнадцатилетней школьницы — хотя и не признался, однако суд нашел его вину вполне доказанной как материалами дела, так и показаниями самой потерпевшей, которая его твердо опознала.
Телепина осудили на пятнадцать лет. Жалоба адвоката была всего лишь на двух страничках и не производила серьезного впечатления. Областной суд отклонил ее, и приговор оставил в силе. С этого момента убеждение адвоката в невиновности человека стало его частным делом. И наконец — определение Верховного Суда на жалобу осужденного, поданную им из колонии. Верховный Суд хотя и снизил ему срок наказания до восьми лет, однако вину его в обоих преступлениям нашел доказанной.