…— Я чего одна живу? Я бы не одна могла... Ко мне сватались. Пока жив был, сосед сватался, Николай. Алексеич. Царствие ему небесное, его уж нет как (бабушка говорит тихо-тихо и я не понимаю сколько) лет. А как ухаживал красиво, да... я смеялась и плакала, как он ухаживал. Как ухаживал... Всё смеялись, я смеялась над ним, а ему об стену горох: подгонит на своей тарахтелке... у него по зрению машины не было, он на мотовозке ездил...
Она зажмуривается улыбаясь, я хочу переспросить, но не решаюсь: мы две минуты знакомы — я, присев рядом на лавке, спросил о доме, а она медленно, едва слышно, по слову, по слову, как клубок из сказочного сундука, потянула рассказ.
— Он на гармошке играл. Песни-частушки пел... Вся деревня… на танцы меня водил... частушки… Сын яго приходил за него просить: «Стыдно, — говорит, — мне, — говорит, — тёть Тонь, люди смеются над отцом. Скажи, — говорит, — ты ему уж». Стыдно ему... а я? Стыдно ему… Мне самой сквозь землю... мне семьдесят, мне ему как? Что? Он неуправляемый был всегда... Неугомонный, знаете, бывают такие... Мы же тут... это теперь у нас город: идёшь раз, и не узнает никто, а что было? Деревня была, каждая собака тебя знала. Всё на виду... Деревня она и есть деревня…
Я начинаю вязнуть в этих слоистых седых воспоминаниях, но едва глянув сбоку на острое её лицо, забываю переспросить: тихо-тихо, как и говорила эти несколько минут, она плачет, и слезы, просто стекая по морщинам щёк, каплями падают на колени и в песок...
Мы молчим. Я ничего не знаю и даже гадать не могу о причинах, но встать, уйти? Нет. Мы сидим к плечу плечом и сквозь шершавую ткань её рукава я чувствую, как удивительно спокойна она... ни всхлипа, ни характерных коротких вздохов... ничего...
— Вечер. — вдруг произносит она одно слово ещё тише, чем раньше.
Вечер, действительно, замечаю и я. Небо над кромкой крыш вдали краснеет, а выше разливается нежнейшими переходами цвета дыни...
—...А что я скажу? — шепчет вдаль серый усталый голос. — У меня нет ничего к нему... я бы рада. Я бы рада была. Он же хороший был, я что не понимаю? Влюбился старый дед... в меня... А у меня не ёкает ничего на сердце, молчит, окаянное... Я же не могу вот так... мине внучки уговаривать пришли, меня... мне… Пришли…. Говорит: «Дедушка Коля хороший такой, весёлый. Да и всё вдвоём лучше наверное?»
Она качает головой из стороны в строну, несколько раз ещё повторяет «наверное... наверное...» прежде чем замолчать...
Исповедь, — вдруг думаю я, вот что это напоминает... чужой, случайный человек, которому... Но она не даёт сформулировать мысль, вдруг снова начав говорить:
— Мне как? Я ждала-ждала, всю жизнь ждала, понимаете? Я ждала пока папа вернётся, ждала. Не жила, а ждала. Вот именно, что не жила, а ждала. Ждала… Потом ждала… Потом ждала, когда дети… — она вздыхает. замолкнув ненадолго, и протяжно, тяжело как-то заканчивает, — вырастут… Ждала… Кто ж знал, кто ж знал…
Она молчит чуть раскачиваясь вправо-влево, что-то бормочет ещё про себя, а я думаю, что хочется сохранить это мгновение, этот переулок, солнце, закатное густое, её голос медленный и тёплый ветер, доносящий то размытый сигаретный дым откуда-то, то запах травы, запах конца лета… Сберечь это каким-то волшебным образом…
— Дядя Коля хоро-о-оший… — Тянет она вдруг снова… — Так я и ждала-ждала… Чего ждала? Уже вот… надо дом поднимать в этом году, крышу перекладывать, а сил нет… Сил нет и всё.
Говоря «Сил нет» она вдруг распрямляется, словно пытаясь доказать, что всё не так, и даже говорить начинает как-то крепче, отрывистее:
— Так-то я сама всегда была, перекладывала. У меня муж был кровельщик, я ему помогала. Всё знала как-чего-куда… Помогала ему… Потом сама перекрывала. Бригадир приходил ихний, — она несколько раз цокает языком, показывая его восхищение её работой… — Молодая была…
Вдруг она поворачивается, но меня, кажется не видит, смотрит сквозь:
— Вы знаете, расскажу… у меня мальчишка был давно, я замуж за него хотела. Это давно, ещё тогда совсем девочкой ещё, пятнадцати лет… Брата друг был. Гоша. Кругляков Гошка… Он в армию собирался. А мы сговорились, что я буду ждать его. И знаете как, он через неделю должен быть собираться в армию уходить, я к ним пришла, а у них так вверх дном дом, всё: Гошка умер… Сел просто, присел, потом что-то сердце-сердце и всё… Сердце… Я тогда поклялась, что никого не пущу к себе, никого-никогда…
Она замолкает снова надолго. Краем глаза (я как-то инстинктивно не поднимаю взгляда, так и сижу не шевелясь и разглядывая узоры следов на песке) я вижу, что губы её шевелятся, будто в молитве или неслышном теперь продолжении рассказа…
— Эх Гошка-Гошка не пожили мы с тобой… Я уехала потом, распределилась куда-подальше, лишь бы отсюда. Не могла видеть… Уехала в Забайкалье, там прожила… Потом к маме сюда и с мужем своим будущим познакомилась… Познакомили нас. Я уже… не на выданьи, мне двадцать семь, уже старая по тем временам… Старая… Молодая…
Она вдруг усмехается, переводит тему:
— Тогда, знаете, считалось, кто по двадцати не вышел замуж, то уж всё, считай пропащий человек. Пропащий… И я согласилася… И так и жила: ждала-ждала, что будет… смотрела так со стороны на свою жизнь: что дальше ты мне подкинешь, что будет? И вот уж восемьдесят скоро, а я снова жду… Знаете, а ну как… нас конечно учили, что Рая нет, но вдруг Гошка ждёт меня там? Давно ждёт… Он ждёт и я жду…
Я сижу не шелохнусь, но она вдруг касается моей руки своей, прохладной и сухой:
— Вы идите… Всё вам рассказала… Вы идите пожалуйста…
PS На фото — Пермо. А целиком этот я почему-то не снял :(
PPS Предзаказ на книгу в которой собраны рассказы о встречах, произошедших в экспедициях — на сайте Виртуального Музея резных наличников: nalichniki.com/suveniry
#Пермь #ДеревянноеЗодчество #Наличники #Ялюблючитать