Музыкант Леван Горозия (он же LʼOne) 5 июля подал в суд на лейбл Black Star, его владельца Тимура Юнусова (Тимати) и гендиректора Павла Курьянова (Пашу). Семь лет назад Горозия подписал с Black Star контракт, по которому все права на его песни и сценический псевдоним принадлежат лейблу. В суде музыкант собирается доказать обратное — он уверен, что «по бумагам правота на его стороне». Также Горозия утверждает, что пытался сам договориться с партнерами об условиях расторжения договора, — в частности, он предлагал им деньги за собственные песни, — но они отказались. «Медуза» обсудила с LʼOne детали договора, патриотические дуэты с Тимати и отношения музыкальных лейблов с начинающими музыкантами.
— Леван, расскажите все с самого начала. Почему вы вообще решили уйти с лейбла Black Star?
— Я решил уйти намного раньше чем в этом году. Но в этом году закончился контракт, и я решил его не продлевать.
— Почему?
— Я сам пишу свои песни, сам нахожу музыкантов. Я дружу со многими режиссерами, которые снимают мне видео, я полностью прорабатываю промоушен каждого своего альбома. То есть я [целиком] генерирую свое творчество со своей командой людей. Существует лейбл, который предоставляет свои услуги в популяризации, продвижении, пиаре, за что он получает свои деньги [от артиста], безусловно. Но я давным-давно сам перешагнул эту ступень [когда требуется помощь]. Я приблизительно понимаю, как хочу двигаться; например, не кататься весь год по гастролям, а ездить только весной и осенью — этого было бы достаточно.
Мне 34 года, я достаточно уверен в своих силах, у меня очень много творческих друзей, которые готовы сделать что-то новое. Это причина, по которой я не стал продлевать контракт.
— То есть вы даже не думали о том, чтобы поменять условия и продлить его?
— Я уже два года назад пришел к ребятам (владельцу лейбла Тимуру Юнусову, генеральному директору Павлу Курьянову, директору музыкального лейбла Вальтеру Леруссе — прим. «Медузы») и сказал, что нам пора прекращать наши отношения. Но я должен сказать, что если бы мне предложили подписать этот контракт на тех же условиях семь лет назад, [понимая все его нюансы] я бы его подписал. Это были отличные семь лет, мы отлично работали, где-то дополняли друг друга, где-то помогали. Я не жалею об этих годах.
Но я никаких произведений при подписании этого договора конкретно им не передавал — это агентский договор, по которому они получали деньги с дохода, а все расходы вычитали с меня. Получается, что за каждую студию, каждую музыку, каждого сессионного музыканта, каждые съемки видеоклипа, за все происходящее в творческой жизни проекта LʼOne заплатил я. Со своих денег, которые я зарабатывал на концертах, на продажах, на всем остальном.
— В чем тогда польза от контракта для артиста?
— Семь лет назад ситуация на российском музыкальном рынке была совсем другой. Ютьюб и инстаграм были не так популярны. Продажи, цены на клипы были абсолютно другие. <…> И мы подписали договор, по которому они семь лет могли управлять моими правами. Но мне непонятно, если я сам за все заплатил — в договоре отражено, что все расходы идут на меня, — то почему на выходе, когда контракт заканчивается, я не имею никакого права даже петь свои песни?
— Условия именно такие? По договору у вас нет никаких прав на них?
— Вообще никаких. Я понимаю ситуацию, когда в продюсерском центре делают группу, пишут ей песни, учат их танцевать, двигаться, улыбаться, красиво одеваться — в этом случае, окей, ладно, человек [продюсер] — создатель. А когда артист все сам написал, придумал записать альбом на семи континентах, — безусловно, это другое. Ему не дяденька говорил, куда лететь и какая будет концепция альбома. Но что касается молодых артистов — семь лет назад я просил у ребят только 30 тысяч рублей зарплаты в ближайшие три месяца и студию. И я готов был подписать [любой договор].
— Вы, конечно, были без юриста и никак не вдавались в подробности.
— Безусловно, не было никаких юристов. Мне было 27. Вроде сознательный молодой человек, но когда тебе нечего терять и есть какая-то дикая мечта, которую ты хочешь осуществить, даже если бы юристы сказали поменять в контракте что-то, а лейбл бы не согласился, я бы все равно подписал. Так же делает куча молодых артистов в нашей стране, и они потом ничего не могут с этим поделать. Они остаются один на один со своими проблемами.
— Если вернуться к вашему уходу. Как выглядел ваш разговор с партнерами? Они ждали от вас этого?
— Это был не один разговор. А очень долгий процесс, самая активная фаза [переговоров] началась в ноябре [2018 года]. Были встречи один на один, с двумя, тремя [основателями лейбла], я присутствовал на всех встречах. Они предлагали условия, я предлагал условия. Последнее, что они мне предложили, меня не устроило. Они предложили мне разрешение петь мои собственные песни, которое они могут забрать в любой момент. Но всегда ходить и оглядываться — это странно. Особенно притом что ты эти песни написал сам. И я отказался.
— Вы же были одним из ключевых артистов лейбла?
— Это история, в которой выигрывал каждый. Я не хочу, чтобы сложилось впечатление, что [основатели лейбла] очень плохие люди. Мы семь лет с ними отлично ладили. Но ситуация с уходом ключевого артиста не только меня касается — если посмотреть на лейбл сейчас, можно заметить, что он поредел. Лучше им задать этот вопрос, считают ли они, что потеряли ценный актив. Считаю ли я себя ценным активом? Мне кажется, это странно. Я считаю себя музыкантом.
— Но, видимо, именно с этим связаны такие долгие переговоры.
— Это связано с тем, что я не хотел платить много миллионов рублей, не хотел подключать никого к этой истории извне. Я все это время общался с ними напрямую. Только после того, как наши диалоги зашли в тупик, я подключил юридическую компанию. Как раз про эту встречу Тимур и написал у меня в инстаграме — с его слов я, ни с кем никогда не разговаривая, вдруг сразу пришел с адвокатами, что в корне неправда. Я даже готов был оставить им роялти [от своих песен], которые мы сделали в рамках нашей семилетней дружбы и работы. По мне, это было бы отлично — мы бы пожали друг другу руки и пошли дальше петь свои песни. Но они отказались.
— Зачем им ваши песни? Они же не могут назвать нового артиста вашим именем и попросить его петь их?
— Нет, этого они не могут. Но я могу утром проснуться и обнаружить свою песню в рекламе, в которую я бы никогда в жизни ее не отдал. Но они, обладая правами на нее, могут это сделать.
— Сейчас вы называете Тимати и Пашу только бывшими партнерами по работе. Ваши личные отношения ухудшились?
— Отношений никаких нет. У меня много хороших воспоминаний обо всей этой истории, я до последнего не хотел выводить это в публичное поле. Но когда ты предлагаешь деньги за свои собственные песни, а тебе их не продают, даже просто не называют цену, это странно.
— Поэтому вы с ними сейчас не общаетесь?
— Да, у меня есть юристы, которые, если у нас возникает необходимость, посылают [лейблу] запросы. Сейчас мы получили ответ только на один из пяти запросов. Я спокойно дальше занимаюсь творчеством, я уже эмоционально пережил эту историю.
— Юрий Дудь спрашивал Егора Крида о том, как ему удалось выйти из Black Star с сохранением имени и треков. По информации Starhit, товарный знак «Егор Крид» за 250 миллионов рублей выкупили Карина и Борис Ротенберги, но сам Егор в интервью у Дудя это отрицает. Как именно ему удалось сохранить все, он не рассказал. Люди сравнивают ваши ситуации, и очевидно, в них есть какая-то разница, раз Егору удалось решить это без суда, а вам — нет. Почему?
— Я думаю, что это вопрос не ко мне, а к Егору — и вмешиваться в их отношения с лейблом мне не хочется. Но, скажем так, история взаимоотношений лейбла с артистами — это не только история меня и Егора. Практически с каждым артистом, который так или иначе покидал этот лейбл, были связаны какие-то ситуации, которые не доставляли удовольствия ни одной из сторон. Пример Кристины Сиили Дениса Джигана, которым почему-то взяли и заблокировали клипы. Ну и так далее.
Есть артисты лейбла, которые, может быть, хотят уйти, но видят, что происходит — как прощаются с Кристиной, как прощаются с Леваном, с какими трудами уходит Егор. Наверное, они делают выводы. А в чем разница между мной и Егором? Ну я до последнего пытался решить этот вопрос сам. И только в конце я прибег к своему праву гражданина — оспорить их заявление о правах на мои песни в суде. Каким образом Егор этот вопрос решил, я не могу сказать.
— В российском шоу-бизнесе лейблы часто забирают на выходе у артистов практически все?
— Это все старая тема. Это происходит не только на российском музыкальном рынке, на Западе — сплошь и рядом. Например, история про Тейлор Свифт, права на альбомы которой продали другому менеджеру без ее согласия. Теоретически я сейчас тоже не застрахован от того, что завтра они возьмут и продадут эти песни кому-нибудь. И мне уже придется выстраивать новые отношения с этим кем-то. На Западе хоть как-то устаканилось, но в России сплошь и рядом происходят нарушения авторского права. Система настолько несовершенна, что юристы с обеих сторон могут найти определенные лазейки. Чаще всего во всем этом сторона, которая остается ни с чем, — человек, который все это создал.
Авторское право несовершенно на всех уровнях. Вы можете подтвердить это у любого известного артиста — каждый наверняка сталкивался с этим. Это как полиция, которая хочет проверить твои карманы. Это неизбежные истории.
Я прекрасно понимаю претензии тех людей, которые писали комментарии «какого хрена ты сейчас заварил эту кашу, если ты сам семь лет назад все это подписал». Семь лет назад у меня даже не было денег на юриста. [Понимание того, что] артист может воспользоваться консультацией юристов при заключении контракта, наверное, от государства спускается. Это целая схема, я понимаю. [Но хорошо, если есть] регламент какой-то. 20-летнему мальчику или девчонке, закончившим проект на телевидении, сразу подсовывают бумагу, и они говорят: «Да, конечно, меня же вот только по телевизору показывали, я сейчас буду собирать залы, концерты». Они, конечно, подпишут эту бумагу. <…> И чаще всего, согласно этим контрактам, ты не можешь даже переименоваться и петь свои песни под другим псевдонимом.
— То есть вести параллельный проект.
— Ты не можешь этого делать. Ты не можешь сниматься в кино. Допустим, у человека что-то не получилось: характерами не сошлись, материал не получился, ногу сломал, и гастроли кончились. Он ничего не зарабатывает, ему минимальные деньги какие-то падают с роялти. В него деньги не вкладывают, у него подписанный контракт, и он не может расторгнуть его, потому что ему нужно будет выплатить много денег, которых у него нет. У него много лет впереди — крутой сознательной жизни, в которой он может творить. Но с контрактом он творить не сможет — под собственным именем не может выпускать песни и под другим не может.
— Поэтому ничего не слышно, например, о победителях музыкального шоу «Песни», которые, в частности, подписали контракт с Black Star? Проект смотрела вся страна, за героев болели и переживали, но потом они как будто пропали.
— Я предполагаю, что да. Но я не знаю, какие у них контракты. Это общая практика, я могу только предполагать. Вообще музыкальный проект нужно развивать в течение плюс-минус двух лет. Это очень редкое явление, когда происходит щелчок в первый год сотрудничества с компанией. Возможно, у них что-то не получается. Но чаще всего тебе дают чуть-чуть денег на запись песни, съемки клипа, концерт. И давайте представим ситуацию — вложили, а прихода нет. У артиста контракт. Что ему делать? Ничего.
Я в этом плане счастливчик, я до этого очень много работал — у нас была группа Marselle, собственный инди-лейбл, мы знали, что такое гастроли. Я понимал, куда иду и что мне нужно делать. А когда тебе 18–19 лет — это абсолютно другое сознание.
— Были ли какие-то вещи, которые вы обязаны были делать по контракту в творческом плане?
— Не могу сказать, что был обязан [что-то делать]. Но мы, как и в любом бизнесе, должны были идти на компромиссы, каждый со своей стороны. Мне это не доставляло никаких неудобств.
— Можете привести пример такого компромисса?
— Например, выступление на фестивале какого-нибудь телеканала или радиостанции, где даже не крутятся мои песни. С точки зрения музыканта это достаточно странно. Я на радиостанциях особо никогда не играл, у меня был свой маленький протоптанный путь, по которому я шел все эти годы. Ты выступаешь на этом фестивале, чтобы у артистов твоего лейбла была возможность там ротироваться. Для меня ничего это не стоит — окей, пошел, спел. Такого, чтобы меня кто-то что-то заставлял делать, никогда не было.
— А дуэты с Тимати? Одно время вы снимали патриотические клипы с медведями и танками, в 2017 году Юрий Дудь спрашивалвас зачем. Тогда вы ответили, что это была просто волна хайпа, но вы не разделяете все взгляды Тимура. Тогда зачем участвовали? Вы были обязаны это делать?
— Нет. Объясню на примере песни «Напоследок я скажу» (в ней два куплета: один написал и исполнил LʼOne, другой — Тимати. В части Тимати есть строчки: «Ходорковский свободен, и вроде бы все разошлись на Майдане, а мы потеряли братский народ, может, надолго — спасибо Обаме» — прим. «Медузы»). Если провести лингвистический анализ наших текстов и сравнить, о чем они, то вы увидите, что они разные.
Для себя я использовал клип и песню как трибуну, чтобы высказаться. Я свою страну, безусловно, люблю, но я вижу моменты, которые хотел бы изменить. То есть это не слепая любовь и вера в русский мир. Но мне есть что сказать, это мой единственный инструмент, которым я могу что-то донести — мотивационные вещи, ценности, которые я считаю правильными. Эта пафосная дебильная фраза «Хочешь что-то изменить — начни с себя» работает в любом деле — и между соседями, и в Екатеринбурге, где вышли люди. Можно много таких примеров привести.
Оболочка у этого всего была ура-патриотическая: медведь, мы ездим на танке, давим автомобили, но я любую строчку, которую там произнес [могу сказать и сегодня]. Это была трибуна. Я хотел заявить именно об этих вещах.
— Это понятно, и ваши куплеты с Тимуром действительно разные — вы говорите о семейных ценностях, а он — о политике. Как вы оценивали это соседство в одной песне? Вы видели его текст до ее выхода?
— Мы писали трек вместе, мы обсуждали наши тексты. У нас очень много разных взглядов на политическое устройство нашей страны, просто на жизнь, на какие-то другие ценности. Но я стараюсь уважать мнение другого человека, потому что он вправе его сказать. Было бы в корне неправильно говорить, что его мысли, озвученные в этом куплете, сделали [в моих глазах] его плохим человеком. Я знаю друзей, коллег, которые не сходятся во многих политических вопросах, но это не мешает им оставаться товарищами. Меня это соседство не коробит.
— Были ли какие-то вещи, которые вы не могли делать по контракту, но вам очень хотелось? Эксперименты со звуком? Какие-то темы, на которые нельзя было высказываться?
— Такого никогда не было. Я к ним пришел уже состоявшимся артистом. Изначально это были партнерские отношения. Чаще всего я делал то, что хотел. Но бывали проколы. Я грузин и люблю выпить вина, у меня много крутых друзей, мы часто собираемся. При этом есть рамки, я обычный человек, который может себе позволить выпить, но при этом занимается спортом. Так вот это было в первые годы на лейбле, песня называлась «Я никогда не брошу пить». В клипе я сидел в ванне с бутылкой джина, шапочке для душа, полностью одетый и читал свой текст. На следующий день я пошел в офис, и мы, в общем, обсудили эту ситуацию — по их мнению, [участие в этом клипе] было достаточно странным. Хотя я не врал людям.
— Но имиджу лейбла, который пропагандирует ЗОЖ, это вредит.
— Конечно, когда они со всех сторон говорят: спорт, ЗОЖ, фитнес, вот это все, а тут артист сидит в ванне с джином… Я при этом [им] говорю, я знаю спортсменов лучше, чем вы! Я знаю их на футбольном поле и вне футбольного поля.
— Вау, спортсмены пьют! Неожиданность!
— Да! Вау, рэперы пьют! Надо же! (Смеется.) Это [стремление впасть в крайность] — и про патриотизм, и про любовь к своей родине. По логике многих людей существует черное и белое, и все — другого не может быть. Но есть много других классных цветов. Нельзя говорить, либо ты любишь президента, либо не любишь. Никаких средних понятий не существует как будто!
А если мне все равно? Я занимаюсь музыкой и кайфую. Он не лучший мой друг, он президент моей страны, под ним большая структура, которой я имею право задавать какие-то вопросы как гражданин. Это все. Все, что я хочу, — чтобы я мог написать песню и съездить на гастроли, это все, что мне нужно. И чтобы у меня соседи во дворе здоровались друг с другом.
— Получается, теперь без лейбла вы можете говорить об этих оттенках. У вас больше свободы.
— Безусловно.
— Как вы думаете, лейблы устаревают? Они вообще еще нужны молодым артистам?
— Практика показывает, что не всегда артист может делать все сам — промо, маркетинг, общение с партнерами. Он классно пишет песни и поет их. Но на этом он заканчивается. Если ты отдаешь 30% компании, которая занимается дистрибуцией, маркетингом и еще чем-то, берет на себя административные функции — это нормальная история. Это современная практика. Но есть миллионы примеров, когда человек только классно поет — и все. Он не может написать текст или музыку. Как быть в этом случае? Для этого существуют лейблы. От них далеко не уйти, они будут существовать, но со временем, думаю, эта практика сойдет на нет, потому что эти 30% тоже плавающие — добавь 10%, и вот тебе уже пишут песни, а ты все еще предоставлен сам себе. Структура будет меняться, но я давно на стороне самостоятельности.
— Как вы оцениваете ваши шансы в суде?
— Есть практика на этот счет, время покажет. Я веду активную борьбу, но для себя я уже перевернул эту страницу. По бумагам правота на моей стороне, поэтому я буду топить за свое до последнего.
— Чем вы сейчас занимаетесь?
— Я пишу новые песни, но это нельзя назвать новым альбомом. Это заигрывание с разным звуком. Сейчас хочется поискать что-то новое — смешать стили или поработать в другом направлении. Даже экспериментирую с электроникой немного — разгружаю мозг. И выбираю фото для своей второй фотовыставки. Во время работы над «Пангеей» я объехал весь мир, вплоть до Антарктиды, и везде старался фотографировать людей, так что хочу посвятить выставку этому пути по семи континентам. Планов очень много. Но в общем продолжу делать музыку.
Спасибо за внимание