Женщина вдруг встрепенулась, будто ей передалась моя мысль, пристально глянула на меня и снова заговорила:
— А ведь о вас он давно мне писал — просил съездить. Да все никак не могла собраться: семья, заботы.
— Обо мне? Откуда он меня знает? — удивился я и почувствовал, как что-то шевельнулось во мне от этих слов.
— Видел он вас после войны: ему, наверно, лет восемь было. А вы к отцу повидаться приезжали. Тогда говорили, что вы на защитнике учитесь.
Вон оно что! Столько лет помнит!
Не хотелось огорчать ее, но что делать: к сожалению, помочь ему я ничем не мог. Отдал ей бумаги и еще растолковал всю бессмысленность ее хлопот. Она, молча, выслушала, вижу, уже пожалела, что ехала издалека, только время потеряла. Гостьи мои заторопились уходить.
Жена предложила чай, пригласила остаться ночевать, но они отказались. Как-то нехорошо получилось. Вышел проводить: ехать-то, мол, далеко, за город, в такую метель. «Ничего, доедем как-нибудь»,— ответили они разом, пряча глаза в обиде...
Они ушли, а я с облегчением подумал: хорошо, что не связался ни с какими хлопотами. Было уже поздно. Посетовали мы с женой: «Какая теперь пошла молодежь» — и легли спать.
Проснулся я утром в каком-то дурном настроении: вроде бы и спал крепко, а чувствую что-то неприятное. Вспомнил вчерашних женщин, разговор с ними и остался недоволен собой. Нет, надо бы как-то иначе — посочувствовать, что ли, а не так, по-казенному. Ко мне никогда не обращались с такими просьбами, и я, откровенно, не знал, правильно ли поступил. Попытался оправдаться — как юрист я ведь тут действительно бессилен. Да и почему я должен участвовать в его судьбе — чужой человек, никогда его не видел. Разве есть такой долг, который бы обязывал меня? Ерунда, конечно. Какой там долг!
Весь день не выходил у меня из головы этот парень и странный визит его крестной матери. Я никак не мог взять в толк: зачем он просил ее обратиться ко мне? Ну допустим, что видел меня тогда, после войны. Но почему он решил, что именно я смогу ему помочь? Ну был бы я каким-то влиятельным лицом или известным юристом, тогда понятно.
Но ехать к человеку неизвестному, ехать только затем, чтобы рассказать ему, что ее крестник рос хорошим мальчиком и не мог совершить преступления, плакать и просить заступиться за него, по меньшей мере странно. И вместе с тем что-то трогало меня в этой женщине. Пришла как к родным: вот, мол, беда случилась, а родителей у парня нет, мне тоже трудно,— своих трое, а ты юрист, к властям тут поближе — ты и помогай. Проще некуда. Но если подумать и оглянуться назад, то в этой простоте есть своя правда.
Не раз я слышал от моего покойного отца: «Не спеши, сынок, отказать, ведь с нуждой идут не к каждому. А уж если пришли к тебе — значит, верят».
Такой был всегда дух деревни. Потому они и тянутся к «своим», разыскивают их в многомиллионном городе и идут с просьбами» Я вспомнил, как несколько лет назад ездил в село на могилу матери. Я видел холмики предков, теперь уже заброшенные, потому что ни кого из близких в селе не осталось. Видел и своих сверстников и стариков, смотрел на их лица, глядел им в глаза... и видел себя. Запомнился и разговор с дедом Сафроном. «Редко, редко ты стал на родину приезжать, Лексей. Ай забыл? Аль немила стала?» — «Да не к кому, говорю, дед Сафрон, никого у меня тут не осталось».— «Как это не к кому? В любую избу заходи — рады будут, и накормят, и приютят. Избенки-то еще стоят— реже, правда, стали. Ну да ничего. Обличьем то, гляжу, в отца весь, да и говор наш: сразу бы узнал, ежели бы, к примеру, встретиться пришлось... Моя внучка Танюшка в Москву загорелась ехать, учиться поступать хочет. Да, говорит, боязно, дедушка. А я стал ей перечислять, сколько там наших. Ой как много!.. Пустишь чай, ежели к тебе придет?» «Пожалуйста»,— говорю. «А то как же: свои, чай. С папашей твоим куманьками были — Анютку мою крестил, в гости друг к дружке ходили — на Миколу и на масленку»
И я понял, зачем приезжали ко мне эти женщины и почему они в обиде прятали глаза, когда я холодно принял их. А парень-то помнит и тянется к своим. Ведь и я бегал босичком по тем же лужайкам, с охотой ел черный хлеб и запивал водицей из колодца. А журавель над ним стоял длинный, голенастый.
Верно укорял дед Сафрон — редко я бывал на родине. Но не забыл ее, не-ет!
И закрутилось у меня в душе: стыдно стало за свой вчерашний разговор. В тот же день написал письмо этой женщине и попросил прислать адрес ее крестника. Заведу, думаю, переписку с ним, под-держу его теплым словом, и, может быть, как-то облегчу его участь. А заодно с адресом попросил прислать мне все его письма, чтобы лучше понять все то, что случилось с ним.
Прошло, наверно, дней десять — получаю бандероль.
Вскрываю — письма, целая пачка писем, больше сорока. Все сложены по времени получения: письма из армии отдельно, из колонии отдельно. Сберегла, подумал я, страдает как за родного сына. А ведь своих трое. Приехала в метель, бог знает откуда, плакала, просила заступиться за сироту. И почему-то именно ко мне, словно за мной было последнее слово.
В тот же вечер я принялся за чтение этих писем. Начал с армейских: письма как письма, ничего особенного. Грамотешка у парня не ахти какая, но пишет толково, мечтает учиться, так и дышит целе-устремленностью.