В детстве я мечтал стать моряком, неважно, кем именно по профессии, капитаном или простым матросом. Я просто хотел плавать по морям и океанам на большом белом теплоходе. Прошли годы, я вырос и мне “посчастливилось” несколько раз сходить в недолгие рейсы на старых рыбацких сейнерах и вкусить морской “романтики”. Нет, конечно, нельзя сказать, что не было вовсе романтики, рассветы, закаты, чайки, новые страны, все это было, но гораздо больше было серых будней, от которых никуда нельзя было ни убежать, ни скрыться. Поэтому я не полюбил профессию моряка, слишком тяжело долго находиться в закрытом пространстве, видеть подолгу одни и те же лица и быть лишенным всего того, что имеют люди на берегу. Но одна мечта, связанная с морем у меня осталась. Эту мечту я вынес из детства. Я грезил плыть на огромном белом пассажирском лайнере, стоять у борта, смотреть, как за кормой пенится и шипит вода, и, чтобы рядом со мной стояла, держась за леера, она, моя любимая девушка. Чтобы ветер трепал ее непослушные длинные волосы. И все, больше мне ничего не надо, я абсолютно счастлив и мне хорошо, просто хорошо. Так это, трогательно и немного наивно.
Но ведь наш характер, наша индивидуальность и наши мечты, формируются еще в детстве, а потом, под действием забот, ответственности, каких-то обязанностей и сиюминутных желаний отодвигаются эти детские грезы куда-то далеко, кажутся наивными и смешными. В жизненной гонке некогда остановится и подумать, а счастлив ли ты? Своей ли жизнью живешь, своим ли делом занят и чего в действительности тебе хочется. Вот так живешь и думаешь, что все еще впереди. И это хорошо, если думаешь именно так, что все впереди. А то ведь можно на каком-то этапе разочароваться в людях, в жизни. Потерять веру во что-то, пусть даже в иллюзии. Вот это страшнее всего. А когда остановишься и взглянешь назад, на свою жизнь, бывает, не можешь вспомнить, что же было вчера, что было летом, осенью или зимой. И все твоя жизнь вдруг как бы сжимается, и думаешь, боже, а я ведь уже столько живу на этом свете. А что я могу вспомнить так, чтобы мне стало от этого тепло и хорошо? И оказывается, что самые яркие эмоции, впечатления и переживания остались там, куда никогда не возвратиться. Они остались в детстве.
Они остались там, в детском садике, куда меня водили, в той песочнице и беседке, в той раздевалке, где у меня была своя кабинка с нарисованным на ней яблоком, и где я так подолгу и сосредоточенно завязывал шнурки на своих первых ботинках, и где была строгая тетя – воспитательница. Я отлично помню свой двор и хоккейную коробку, где я научился кататься на коньках, где познакомился с девочкой и впервые влюбился. Я помню эти детские переживания отлично. И они гораздо сильнее тех, что были после. Я помню свою школу, и все что с ней связано, очень отчетливо помню. Но острее и ярче всего я вспоминаю мои школьные каникулы. Это радостное чувство свободы и счастья, когда заканчивался последний учебный день, и на следующее утро не нужно вставать и идти в школу. Три месяца лета, беззаботного, ни омраченного ничем, времени. Ни скучными домашними заданиями, ни контрольными работами по математике. А тогда, тогда эти контрольные работы, как только о скором их наступлении объявляла учительница, эти контрольные отравляли мне жизнь и не давали спокойно дышать. Помню, в такие моменты я с тоской смотрел из окна класса на проходящих мимо школы людей и думал, вот, счастливые люди, идут куда-то по улице, а я здесь сижу и решаю. В математике я ничего не понимал и не стремился. И еще много лет после окончания школы я просыпался в холодном поту оттого, что мне снилась расчерченная на варианты черная классная доска с задачками и примерами. Вот так, можно сказать целый учебный год я боялся этой математической науки, боялся и не любил кабинета алгебры и геометрии, и настроение мое падало, как только я входил в него. К другим наукам я относился совершенно спокойно, а диктанты писал даже с удовольствием, хотя некоторые дети не любили их так, как я не дружил с цифрами.
Но летом ничего этого не было. Летом я отдыхал. А как я отдыхал. Ну конечно, в городе я не болтался. Летом родители стараются отправить своих чад подальше от города, в лагерь или к бабушке. В лагере я был один раз, и мне там жутко не понравилось. Вставать и ложиться по часам, постоянно охранять ворота или еще какие-то ужасно важные объекты на территории, в обед спать, ходить строем в столовую и при этом орать какие-то дурацкие песни, все это слегка напоминало какое-то закрытое учреждение и точно было не по мне. Эта система устройства детского лагеря ограничивала мою свободу, а я этого совершенно не приемлю. Может потому что я по знаку зодиака близнецы, не знаю. Я кое-как отбыл смену и уехал с облегчением. Можно было конечно попросить родителей, чтоб меня забрали оттуда, но почему-то мне казалось, что это будет нечестно, это попахивало дезертирством. Поэтому я дотянул до конца смены. Помню, с какой радостью я в числе прочих мальчишек и девчонок собирал валежник для прощального костра и как наш вожатый ведрами лил в этот костер какую-то горючую жидкость, так что пионерский костер походил, скорее, на небольшой пожар. Словом, уехал я оттуда без тени сожаления.
Поэтому хорошо, что есть на свете бабушки, которые живут, обычно, где-то в деревне и летом эти поселки и деревни оживают, наполняются детским смехом и в размеренной деревенской жизни начинает ощущаться какая-то живость и смысл. И кажется, бабушки и дедушки в связи с нагрянувшими внучатами сами становятся моложе и значительнее.
Чаще всего летом я гостил у бабушек. И вот это время отпечаталось в моем мозгу самыми радужными воспоминаниями. Одна моя бабушка живет не очень далеко от города, я часто ее навещаю, а другая бабуля жила в п. Светлая. И поехать к ней значило целое путешествие и приключение. Потому что ехать нужно было на большом пассажирском теплоходе целых двое с половиной суток. Я всегда ездил с мамой и младшей сестренкой. Это было незабываемо. Вид стоящих у морского вокзала пассажирских лайнеров всегда приводил меня в трепет, все мое существо стремилось к этим белоснежным красавцам. И, конечно же, двухдневный круиз был для меня счастьем, настоящим счастьем. Уже сам большой желтый трап на причале, который двигался по рельсам, радовал меня. И вот это чувство, когда я стою на палубе и ощущаю весь большой пароход целиком, его запахи, звук двигателя, легкую дрожь корпуса, это было прекрасно. А потом теплоход отшвартовывался, два буксира тянули его с бака и с кормы, и между причальной стенкой и бортом судна появлялась узкая полоска воды. Всегда в этом момент в громкоговорители включали марш “Прощание Славянки” и мой папа махал нам с берега, а мы ему. Люди на берегу и на борту судна прощались друг с другом, кричали что-то, размахивали руками, отчего появлялось такое странное ощущение какой-то потери, и комок подступал к горлу. Постепенно здание морского вокзала отодвигалось, вместе с ним отодвигался и сам город, дома таяли в дымке, а я еще долго стоял на палубе и смотрел, как пенится вода за бортом, и буруны от винта превращаются в кильватерную полосу за кормой.
О чем-то я думал в этот момент, я мог очень долго так стоять. О чем же я мог думать тогда, я не помню. Я же был маленький и не мог всерьез думать о чем-то взрослом, что-то понять по-настоящему. Но стоял и смотрел. А потом вдруг вспоминал, где я, и начинал радостно носиться по палубам и в который раз исследовать внутренние помещения парохода. Судно состояло из многих составляющих, на нем был кинозал, в котором показывали фильмы, какие не шли тогда в кинотеатрах, в музыкальном салоне проводились вечера художественной самодеятельности, свободно можно было купить кофейное мороженное, какого на берегу не было и в помине, а в баре стояли игровые автоматы. Этот бар был особенно притягателен для меня. Он был окутан какой-то особой атмосферой. В нем всегда был полумрак, в глубине бара стояли столики и крутящиеся кожаные кресла. И запах, совершенно неповторимый. Такой запах бывает только на пароходе. Это смесь сигаретного дыма и чего-то такого, ну я не знаю, как объяснить. Это был дорогой аромат заграницы, вот. Я помню, когда моя тетя приходила из заграничного рейса, и я радостно открывал пакеты с подарками, вот так пахла жвачка, печенье, фанта, кока-кола. Мы же тогда жили в стране, в которой не было ничего такого. И поэтому этот бар походил в моем представлении на кусочек заграницы. Барная стойка была ярко освещена, за стойкой стоял бармен в окружении рядов диковинных бутылок. И напитки, которые он наливал в стаканы, были такие красивые и разноцветные. Их подавали с кубиками льда и обязательно с трубочкой. Я из-за этих трубочек выпил в баре несчетное количество лимонада. Я собирал эти трубочки. Все же было в диковинку. Еще я играл в автоматах, на деньги. В прорезь нужно было опустить одну или несколько двадцатикопеечных монет, дернуть за рычаг сбоку, наблюдая, как крутятся барабаны внутри. Я помню, что выиграл максимальную сумму, сорок рублей за раз. По тем временам это были неплохие деньги. Тогда билет на пароходе до Светлой стоил одиннадцать рублей. Это потом, много позже, когда я стал взрослым, эти автоматы появились везде, и я равнодушно хожу мимо них, и они больше не привлекают меня.
Но тогда на пароходе все было по-особому. Мне нравилась наша каюта с двух ярусными кроватями. Я сразу занимал верхнюю полку. Я любил высовываться и смотреть в иллюминатор. Однажды я увидел касатку. Ее плавник разрезал воду прямо у борта судна. Еще мы ходили в ресторан. Ресторан начинался с больших стеклянных дверей с массивными ручками. Внутри стояли внушительные деревянные красные стулья и столы, накрытые белоснежными скатертями, сервированные блестящими столовыми приборами. Все официанты ходили в одинаковой красивой униформе. Я даже помню названия блюд, которые мы там заказывали. Мама брала меню и говорила официанту - Нам, пожалуйста, два бульона, один шницель и один бефстроганов. Чай приносили в стаканах с металлическими подстаканниками. Это был волшебный ресторан. Никакое самое престижное и дорогое заведение не сравнится с тем рестораном из моего детства.
А когда теплоход подходил к очередному населенному пункту, они назывались порт пунктами, он замедлял ход, двигатели работали негромко, и по внутренней, застекленной палубе - террасе раздавался такой звук, особенный такой, ууу-ууу. Я любил даже этот звук и смотрел через большие прямоугольные иллюминаторы, как катер с очередного поселка натужно буксирует большой плашкоут с людьми. Катерок подходил к борту, с парохода спускали металлический трап, и начиналась высадка и посадка пассажиров. Мне нравилось смотреть с высоты на эту суету. Иногда на море было волнение и чтобы высадить пассажиров, от команды требовалось особое умение. По палубе бегали матросы, кричали что-то, а снизу, с катера на борт кидали выброски, за которые вытягивали толстые швартовые канаты.
Бывало, случалось так, что пассажиров не высаживали из-за того, что волны были довольно приличные. Тогда они ехали дальше, надеясь, что на обратном пути море успокоится и их высадят. Это называлось - не обслужили. Моя мама всегда переживала, что нас не обслужат, и придется ехать назад. Но всегда как-то нам везло. И даже когда море было сплошь в пенных белых барашках, стоило пароходу подойти к Светлой, а это был поворотный пункт маршрута, после чего судно двигалось назад, во Владивосток, как море чудесным образом успокаивалось и из устья речки Светлой за нами приходил катер. Я помню это томительное ожидание. Судно подходило к поселку, с лязгом и грохотом становилось на якорь на рейде, и мы выходили на палубу в ожидании катера. Но на берегу, не очень торопились. Теплоход долго стоял и нетерпеливо гудел, прежде чем в вечерних сумерках начинал проявляться букашка-буксир с огромным пассажирским плашкоутом. При взгляде на команду этого плавсредства сразу становилось ясно, почему они так долго копались. Видимо выходить в море трезвыми считалось у них дурным тоном. Но зато было весело и шумно. В Светлой всегда сходило и садилось наибольшее количество пассажиров, часто сгружали много груза, контейнеров и процедура высадки занимала час или два.
Нас всегда встречали. Мы стояли у борта, и мама говорила мне - “Смотри, вон, видишь, дядя Боря стоит”. А он махал мне с плашкоута и, сложив ладони рупором, кричал – Эй, Санька, эге-гей, смотри, не вывались за борт! А я и не собирался вываливаться и тоже что-то кричал в ответ и улыбался. Я был счастлив. А потом я спускался по шаткому трапу на плашкоут и, задрав голову, смотрел на наш теплоход. Он был такой большой, красивый и весь в огнях. Мне было грустно покидать его.
Пароходы, они ведь как живые. У каждого из них своя непростая история и судьба. Я же в детстве прочитал столько книг о море и о пароходах. Я читал, как открывали кингстоны и геройски гибли, но не сдавались русские крейсера, читал про огромные трансатлантические лайнеры, соревновавшиеся в скорости за право обладания кубком Голубой ленты Атлантики. И как те же гиганты шли ко дну вместе со всей командой и пассажирами во время Второй Мировой Войны. Читал, как Советские научные суда до последнего вздоха служили науке, и их капитаны плакали, покидая мостик, и как на утлых кочах, суденышках, чуть больше шлюпки, русские люди открывали северные земли. Из детства я вынес огромное уважение к пароходам и отважным морякам.
Поэтому, когда однажды, много лет спустя, возвращаясь на катере с воскресного отдыха на острове Русском, я увидел одиноко стоящий на рейде, тот самый, Мой пароход, у меня сжалось сердце. От былой его красоты не осталось и следа. Некогда белоснежный корпус был сплошь в ржавых потеках, а на палубах – ни души. Но обводы корпуса остались прежними, плавными и стремительными, а на трубе гордо красовался красный околыш. Я знал, что судно покидает Дальний Восток, возможно, оно списано я не увижу его больше никогда, и все смотрел и смотрел ему вслед. Я вспомнил свое детство, и как много лет назад на этом теплоходе нам рассказывали о человеке, чье имя носил теплоход. Это была Советская актриса Любовь Орлова. В моей домашней библиотеке и сейчас стоят книги о них, человеке и теплоходе.
В Дальневосточном морском пароходстве было пять однотипных пассажирских судов из серии “актрис”. Суда были Югославской постройки. Их имена я помню наизусть, на каждом из них я хотя бы раз бывал. Это Любовь Орлова, Ольга Андровская, Ольга Садовская, Мария Савина и Антонина Нежданова. Постепенно в ДВМП их не осталось ни одного. Андровскую списали “на гвозди”. Садовскую и Савину продали за рубеж. Впоследствии Садовскую также разделали на металл. Одна Любовь Орлова в строю и ходит в антарктические круизы под флагом Мальты. Неждановой была уготована печальная судьба. Она совершала автомобильные туры в Японию, когда в один из рейсов теплоход получил пробоину и затонул прямо у причала, ударившись бортом о пирс во время шторма в японском порту Фусики. Бесславный конец. Мне кажется теперь, что с Неждановой закончилась “эпоха” пассажирского флота на Форпосте России. А тогда, много лет назад, проезжая на трамвае или автобусе мимо центральной площади Борцам за Власть Советов можно было любоваться флагманом Советского пассажирского флота – теплоходом Александр Пушкин. Этот красавец был построен на верфях Германии и гордо нес флаг СССР наряду с однотипным лайнерам Михаил Лермонтов, приписанным к Балтийскому морскому пароходству. Но нет теперь ни Лермонтова, который был совершенно нелепо посажен на камни и затонул у берегов Новой Зеландии. Также как нет больше у России лайнера Александр Пушкин. Его в так называемые, перестроечные времена, продали греческой фирме, и теперь судно бороздит моря под именем Marco Polo. Я еще многие суда не упомянул здесь. Два парома польской постройки; Михаил Шолохов и Русь, вот и все, что осталось в дальневосточном пароходстве от некогда могучего флота. Да и те появились значительно позже.
Вот такая ситуация. Хотя, по-честному, не так уж стары были эти теплоходы (их возраст, в среднем по двадцать лет) чтобы их можно было вот так разбазаривать. Я возьму на себя смелость говорить о причинах, хотя, с другой стороны, как я могу знать. Я же не специалист в этом вопросе и рассуждать могу только как дилетант. Но, мне кажется, халатное отношение к вопросам ремонта и содержания судов сократило их сроки службы, на ремонт и переоборудование требовались немалые средства, коих в одночасье обнищавшей стране не оказалось. А хаос, творившийся в государстве, ломка сложившихся экономических связей довершили ситуацию. В один миг содержание пассажирского флота стало обузой. Некогда лучшие лайнеры страны оказались не востребованы и не нужны новой России. К слову сказать, такая же тенденция прослеживается и в мире. Огромные теплоходы, бывшие когда-то гордостью своих стран стремительно списываются и отправляются на кладбища кораблей в Индии и Турции. Их содержание становится дорогим и невыгодным, а в финансовом мире нет места сантиментам.
Но тогда, будучи ребенком, стоя на плашкоуте и глядя на удаляющиеся огни океанского лайнера, я ни о чем таком, конечно, не думал, и даже не мог предположить, что когда-то напишу эти строки. Я любил теплоход всей душой и сейчас, стоит мне закрыть глаза, я вспоминаю и ощущаю его во всех подробностях; каюты, палубы, трапы, внутренние лабиринты переходов, судовые звуки, запахи и цвета.
Теплоход удалялся, а берег надвигался, и скоро мы причаливали к деревянной пристани в устье речки. Так непривычно было стоять на твердой земле. Казалось, что земля под ногами, словно палуба, размеренно вздымается и опускается.
Дядя Боря смеялся - Что, Санька укачался? Садись в люльку, сейчас поедем, бабка там, поди, уже заждалась. Он заводил мотоцикл и в свете фар мы мчались по пыльной светлинской дороге. Дяди Борин Урал было слышно издалека, и бабушка уже поджидала нас на крыльце. - А-я-яй – причитала она - родные мои, а я вся испереживалась, люди говорят, ишь волны там какие, на море, думала, не обслужат вас. И она начинала плакать, обнимать и целовать нас. Ну, хватит, мать – обрывал ее дядя Боря. Они устали с дороги, давай, корми гостей. После парохода у бабушки дома казалось необычайно тихо, и, засыпая, мне чудилось, будто моя кровать мерно покачивается в такт волнам.
Но долго поспать не удавалось. Ранним утром врывался дядя Боря и искренне возмущался – Так, значит, они еще спят, ети вашу мать! А ну быстро подъем, петухи давно пропели! - Санька, одевайтесь, сейчас поедем на рыбалку - не реагируя на бабушкины возражения, командовал он. Я уже рыбы засолил и накоптил балыков, возьмете с собой в город, - продолжал он. Мы наскоро завтракали и одевались. – Куда ж ты их в такую рань тащишь, Борька, причитала бабуля. – Ничего, пусть привыкают, городские, подмигивал мне дядя Боря.
С дядей Борей полноценный отдых на две недели, нам, городским жителям был обеспечен. А что мы видели в городе. У нас же там только квартира. Лишний раз на улицу не спустишься. В Светлой же мы каждый день куда-то ездили. Дядя Боря возил нас и на речку и на море и в лес за ягодой. Когда я стал постарше, он брал меня с собой с ночевкой на охоту.
Первозданная хвойная тайга, стремительные речки с кристально чистой водой, быстрыми перекатами и тихими плесами, отроги Сихотэ-Алиня, крутыми берегами обрывающиеся в безбрежное синее море, все это было так чудесно.
До Светлой нет дорог, до сих пор нет, если не считать направлений, по которым возможно проехать в сухое время года лишь на крепких внедорожниках, да на КАМАЗах. Поэтому, такая изоляция в какой-то мере помогает сохранить чистоту и нетронутость здешней природы. Раньше добраться можно было лишь морским путем да на маленьком самолетике АН-2, прозванным в народе кукурузником. С закрытием Приморской морской линии осталось только воздушное сообщение. Сейчас из Тернея до Светлой летает вертолет МИ-8 и в летний сезон купить билет на рейс весьма проблематично.
Однако лесозаготовки существовали и существуют в районе давно. Когда я был маленький, лес перевозили большие оранжевые японские лесовозы Isuzu и доставляли его к огромной барже, стоящей в устье речки. Мы, мальчишки, катаясь на мотоциклах, всегда сторонились этих огромных длинномеров. Мне рассказывали, как однажды ночью проезжающий мотоциклист не заметил стоящего на обочине прицепа с хлыстами и бревно буквально проткнуло его. Как-то раз Дядя Боря возил нас за ягодой в район, где недавно велись лесозаготовки. Печальней картины я не видел в жизни. На протяжении многих километров по обе стороны дороги не несколько сот метров вширь тянулась полоса безжизненного пространства, заваленного горами щепы. Ни травинки не росло здесь. Но больше всего меня поразила страшная картина усохшего на корню леса. Насколько хватало взгляда, склоны сопок чернели мертвыми деревьями. Вековой хвойный лес, уступил место пустыне, вследствие чего изменились природные условия, и погибла вся местная экосистема. Я не знаю, сколько сотен лет должно пройти, чтобы природа залечила раны. Это было тогда. В наше время неконтролируемых вырубок и повального лесного браконьерства ситуация, надо думать, только усугубляется. Возможно, государство опомниться, и найдутся сильные люди, которые не будут рассматривать Россию только как сырьевой придаток. Хочется верить в это.
Мы шагали через эту древесную мешанину и оказывались на болоте, поросшем хилыми елочками и низенькими кустиками голубики. Ягоды было много, мы долго сосредоточено собирали ее в ведерки. Я все больше собирал в рот, отчего язык становился фиолетовым как чернила. Терпения у меня не хватало для такой работы, и мое ведерко наполнялось совсем медленно. У дяди Бори был свой метод. Он эту ягоду прямо с куста стряхивал в ведро, куда заодно попадали листики и маленькие веточки. Лучше всех получалось у мамы. У нее все ягоды были одна к одной и без мусора. Потом, дома бабушка ворчала, - вот Борька, опять нарвал, мусора половина, принесет, как всегда, а нам, перебирай. Бабушка, как и все люди в ее возрасте любила поворчать. Но делала она это мило, забавно и совсем беззлобно.
Дядя Боря частенько приносил бабуле то мясо, то рыбу, то ягоду, и они на пару с мамой жарили, парили, варили варенье. Я в этих делах, конечно, не участвовал и убегал к моему двоюродному брату Сережке. Серега тогда жил с родителями в двухэтажном доме выцветшего розового цвета. Мне нравилось ходить к нему в гости по пружинящему деревянному тротуару. Такой тротуар на улицах я видел только в Светлой, да, еще, пожалуй, в Тернее. По деревянным ступенькам я поднимался к ним на второй этаж. Почему-то мне запомнилась эта крутая желтая лестница с перилами.
Тетя Люда, Сережкина мама тут же усаживала меня за стол, а Дядя Миша восклицал, - Аа, кто к нам пришел, Сашка, как дела у тебя, хорошо? Молодец! Серега, а ну-ка покажи Саньке Светлую. На речку его своди, я дам ключ от лодки, только, смотрите там, осторожно у меня – грозно добавлял он.
Кататься по речке на лодке было здорово. Лодка стояла под берегом, привязанная к толстому дереву. Сережка отмыкал замок, с грохотом разматывал обмотанную вокруг ствола ржавую цепь. Я вычерпывал воду, и, оттолкнувшись веслом, мы быстро выгребали на середину речушки. Речка Светлая довольно глубокая в нижнем течении, с одной стороны берег относительно пологий, а с другой его теснит крутой склон сопки. Показывая на нависшие над водой ветки, Сережка говорил мне, - Вон, видишь, на дереве висит трава и ветки все в грязи, это когда было наводнение, туда доходила вода. Я удивлялся, - Ого, как высоко - и довольный Сережка, чтобы окончательно сразить меня, добавлял – Ага, всю Светлую затопило, мы на лодках прямо по улицам плавали. Я недоверчиво смотрел на него. - Не веришь!? – возмущался он – Да спроси, у кого хочешь, тебе скажут! Я старательно пытался представить, как Сережка катается на лодке по своему огороду. Серега греб против течения, пока оно не становилось настолько сильным, что дальше двигаться на веслах было невозможно. Тогда он бросал весла, и лодка плавно устремлялась вниз. Свесившись за борт, можно было увидеть рыбу – лососей, отдыхающих на ямах перед долгим подъемом в верховья речки.
-Завтра пойдем по заломам, рыбу колоть - небрежно бросал Сережка.
- Как это, колоть? - спрашивал я.
- Острогой, конечно, завтра увидишь, - усмехался он.
Ему нравилось слегка порисоваться передо мной, городским, ничего не понимающим в деревенской жизни. Давай-ка, поменяемся, садись на весла, - приказывал он. Греби теперь ты, учись, салага! Я и учился, неумело греб веслами, зарывая их глубоко в воду. Сережка смеялся – да не так, че ты делаешь, кто так гребет! От такой гребли я быстро стирал до мозолей ладони. Но ничего, потом освоил таки науку, и даже вполне сносно научился разным маневрам.
Однако орудовать острогой Серега мне так и не разрешил. По-правде говоря, я и не очень-то рвался, особенно после того, как увидел сам процесс. Уж лучше на удочку гольянов ловить. Захватив утром из дома немного еды, плавательную маску и большой ржавый трезубец с зазубренными краями, мы отправлялись на речку. На берегу Сережка вырезал в зарослях ивы подходящее древко, насаживал на него трезубец и получалась острога. С этим нехитрым оружием мы отправлялись вверх по течению. Извилистое русло речки изобиловало поворотами и излучинами. В таких местах беспорядочно громоздились груды вывороченных с корнем деревьев, образуя, так называемые, заломы. Под заломом течение было слабым, и постепенно в этом месте получалась глубокая яма, в которой у самого дна часто стояли косяки красной рыбы. Мы забирались на залом, Сережка, надевал маску, медленно свешивался с бревна, и, опустив голову в воду, всматривался в яму. Если там была рыба, он знаком просил подать ему острогу, потом медленно-медленно опускал ее в воду до тех пор, пока она почти вплотную не приближалась к рыбине. Затем он вдруг резким рывком прямо таки протыкал рыбину насквозь, прижав ее ко дну. Я смотрел, как рыба бьется у дна, взмучивая камни и песок, а вода вокруг окрашивается розовым. Серега крепко держал острогу, пока не решал, что рыба достаточно ослабла, и тогда вынимал свой улов. – Ооо, хорошо, сима, самочка – сразу определял он. Тщательно отмыв рыбину, мы клали ее в рюкзак и отправлялись дальше. Мне выпадала почетная роль носильщика. Я едва поспевал за Сережкой, пробираясь через все эти заломы и перекаты. Перелезая через очередную кучу трухлявых деревьев, я так и ухнул в воду, утонув по грудь. Серега, вытаскивая меня, ржал, как ненормальный. – Это тебе не по асфальту ходить, Сашка. За несколько часов мы добывали, таким образом, пять – шесть рыбин и возвращались домой.
Короче, мы были малолетними браконьерами. По закону, в реке не разрешается ловить красную рыбу, идущую на нерест, никакими снастями. Но мы ловили, как впрочем, и все в Светлой. А что делать-то. Это не был хищнический лов, подрывавший природные запасы. Ловили для себя. Зверь в лесу, рыба в речке, добывать их было в порядке вещей. В то время не было частных скупщиков природных богатств. Заниматься этим, лицензировать подобные промыслы имело право только государство. Да и жили люди как-то по-другому. Небогато, конечно, жили. Но, мне кажется, тогда деньги, как таковые, не возводились в ранг приоритетных ценностей и не становились смыслом жизни для многих. Времена изменились. И, кто может сказать, хуже стало или лучше. Люди, привыкшие надеяться во всем на государство, точно остались в проигрыше, в то время как, финансовая смекалка сделала других успешными и самодостаточными.
А тогда мы шагали с Сережкой по галечным отмелям реки, и он инструктировал меня.
– Смотри, Сашка, если услышишь вертолет, сразу кидай рюкзак с рыбой в кусты, и идем дальше, как ни в чем не бывало.
- А почему, спрашивал я.
- Почему-почему, сердился он. – Вот сядет вертолет на косу посреди речки, тогда узнаешь, почему. – Это же рыбнадзор! – А если будут спрашивать, то ничего не знаем, просто гуляем здесь.
- Ооо, изумлялся я.
И рыбоохрана не дремала. Я и вправду тогда несколько раз видел вертолет. Он низко летел над речкой, повторяя ее русло, но почему-то не приземлялся. А что с нас было взять, с пацанов, нечего.
Так, постепенно, понемногу мне открывались разные стороны этой деревенской жизни, неведомой мне. Нельзя сказать, чтобы я был в восторге. Какие-то моменты мне не нравились вовсе. Мне не очень-то нравились деревенские пацаны, те темы, которые они обсуждали, казались мне совсем не интересны, и мне не нравилось, как они это говорили. Я не любил, если кто-нибудь из них панибратски хлопал меня по плечу и говорил – Ааа, че, типа городской, крутой что ли? Или что-то в этом роде. Если бы не мой брат, они бы точно отделали меня как следует. Но они уважали Серегу и не трогали меня. И в Сережкиных глазах я выглядел, чего там говорить, довольно хиленько со своими городскими понятиями. Вот если бы он приехал в город ко мне в гости, уж тогда бы настала моя очередь немного поважничать.
Но Сережка бывал у нас редко, и как-то не возникало таких ситуаций, чтобы отыграться. Когда мы подросли и поумнели, то мало-помалу перестали задирать нос друг перед другом. Я помню, как, будучи старшеклассником и приезжая в Светлую, я здоровался с Серегой за руку. Наши вылазки в тайгу стали совсем взрослыми. Мы тщательно готовились к ним. Серега с вечера собирал рюкзак, проверял карабин и рано утром мы, спустив с цепи свору ликующих собак, отправлялись на охоту. Но, сразу скажу, при моем участии так ни разу ни одного зверя и не убили. И не потому что из меня никакой охотник или из-за моего городского происхождения я приносил неудачу. Просто не довелось. Если честно, я предпочитал стрелять по консервным банкам. Километр за километром мы шагали то по глубоким оврагам, то по гребням сопок. Если собаки брали след и с лаем устремлялись по нему, мы, выпучив глаза, бежали вслед за ними, не разбирая дороги. Когда псы теряли след, и дичь, чудесным образом уносила ноги, свора, требующая за свою работу одобрения и ласки со стороны человека, дружно набрасывалась на меня. Эти собаки баскервиллей прыгали мне на грудь огромными лапами и валили на землю, облизывая с ног до головы. Я, еле живой после гонки, слабо отбивался. Серега, переводя дух, выдыхал – Я же говорил тебе, не гладь, не приучай их, и нечего было их кормить. Собаки должны быть голодными. Они сутки могут не жрать. Я соглашался, что поступил опрометчиво, погладив и кинув кусок хлеба какому-нибудь Смелому или Белке. Из-за этих беспардонных разбойников мы однажды чуть не умерли с жажды. По-моему, мы слегка заблудились и кружили на одном месте. Воды у нас не было, и, как по закону подлости, лес вдруг превратился в Сахару. Ни одного родника или хотя бы маленького ключика. Я чуть ли не наяву видел стоящий дома, на веранде большой бак с водой и плавающий в нем, эмалированный ковш. Вместе с нами страдали и собаки. Вдруг Сережка издал радостный возглас и осторожно принялся разгребать прошлогоднюю листву. В этом месте из земли едва заметно сочилась вода. Он долго выкапывал ямку и строил миниатюрную запруду. Потом мы томительно ждали, пока озерцо наполниться водой и осядет муть. И когда почти все было готово, откуда не возьмись, примчалась озверевшая собачья стая с мутными глазами. Эти бедолаги, высунув языки, видимо тоже рыскали по лесу в поисках воды. Учуяв нашу запруду, они ринулись к ней все разом. Толкаясь и огрызаясь друг на друга, они скакали как кони и топтали все вокруг своими огромными лапищами, в одну секунду уничтожив нашу надежду утолить жажду. В том месте, где только что сияло озерцо, теперь была только перемешанная грязная земля. И сколько мы не орали и не отгоняли их пинками, все бесполезно. Собаки успокоились только тогда, когда вместо воды стали лакать жидкую грязь. Делать было нечего, и мы потащились дальше. Не расстреливать же барбосов, в самом деле. Я четко помню, что когда мы к вечеру добрались домой и припали к заветному баку с водой, в нем сразу стало одним ведром меньше, это точно.
Но способов охоты много и в следующий раз мы обходились без собак. Мы долго ехали на мотоцикле, пересекая многочисленные ручьи и штурмуя высокие перевалы. Потом часа три шли пешком по еле заметной тропинке. Иногда мошки бывало столько, что стоило остановиться ненадолго, и она облепляла нас со всех сторон. Мы, в прямом смысле, дышали ею. Уже в сумерках подходили к месту охоту, где было болотце, вроде того, на каком мы собирали голубицу. На нем стояли такие же худосочные елки. И вот на этих елочках был устроен лабаз, на котором нам предстояло сидеть всю ночь, поджидая зверя. Лабаз, это такая деревянная лежанка, подвешенная на соседних деревьях. Мы вдвоем с Серегой еле размещались на нем. Дядя Боря удивлялся позже, – Как это вы там с Санькой вдвоем поместились - спрашивал он Сережку. – Я там один еле как ночь высидел, все бока отлежал. Мы намазывались мазью от комаров и терпеливо всю ночь вслушивались и вглядывались в темноту. Я забывался на какое-то время, и в полудреме мне чудились изюбры. Или смотрел до боли в глазах и почти видел какие-то тени, которые скользили словно амебы, то появляясь, то исчезая. Какие-то ночные шорохи, хрустнувшая ветка дополняли и усиливали наши галлюцинации и Серега, порой, хватался за карабин, нацеливаясь куда-то в темноту.
- Ну что ты не стреляешь, шепотом спрашивал я его. – Там же точно кто-то есть, давай туда пальнем.
- Ты что, дурак, Сашка, а вдруг это человек
- Аа, правда, что-то я не подумал.
- Ну, ты думай в другой раз, прежде чем говорить.
И Сережка вспомнил и рассказал пришедшуюся к месту байку, которая, якобы, случилась у них, в Светлой.
- Недавно у нас возвращался МРС с рыбалки – начал он свое повествование. – А команда вся пьяная. Кто-то из них заметил на обрывистом берегу, как ему показалось с перепоя, изюбря и всполошил всю команду. Те похватали ружья и в азарте стали палить. А МРС то качает, да и с похмелья попасть трудно. Кто-то из толпы вдруг заподозрил неладное, закричав – Стойте, мужики, он машет хвостом, где вы видели хвост у зюбря?! - И не убегает он! Но его не послушали и подняли на смех. – Да это у тебя самого хвост, зенки протри! От залпового огня животное, в конце концов, упало замертво, и гордые охотники на лодке погребли к берегу за добычей. Каков же был их конфуз и досада, когда кто-то первым угрожающе изрек реплику – Ребята, а чего это у этого изюбра так на копытах блестит, а?! - Ема-е, бля, лошадь грохнули, ахнули мужики и поспешили ретироваться, дабы не встретиться с хозяином этой милой лошадки.
- А ты, Санька, говоришь, пальни – подытожил Серега свой рассказ.
Ранним - ранним утром мы кое-как слезали с этого насеста, разминали затекшие ноги и шли назад, к дороге, к мотоциклу. Ружья, конечно, были зачехлены и закинуты за плечи. А звери, они словно знали, что теперь мы не представляем для них никакой опасности. Пару раз мы сталкивались с ними на дороге почти нос к носу. Точнее, я не успевал никого увидеть. Замечал Сережка. Но он рулил и как быстро бы не доставал карабин, животное, с треском ломая ветки, успевало скрыться в чаще. Серега досадовал и восклицал – Видел, видел зюбряка?! Я сидел сзади и не видел, но утвердительно мотал головой – Даа, такой здоровый. Но я очень хорошо представил его силой своего воображения. Наверное, они выходили на открытые места, спасаясь от мошкары. Это потом, позже в Светлую пришел новый вид охоты. Охота ночная. Называется – “фарить”. При таком способе зверя выслеживают у дороги, ожидая, когда он выйдет из леса на открытое место. А в темноте глаза зверя светятся зеленым, как у кошки, и, завидев такие двойные огоньки, охотники включают и направляют на них мощную фару-прожектор. Какой-то шутник там, у них, в Светлой, пошутил, приклеив к дереву на обочине два светоотражающих кусочка ткани. Так на этом дереве живого места не было, все в дырочку. Такая вот охота. Я сам не участвовал ни разу в такой охоте, мне о ней рассказали. Но мне бы не понравилось, я знаю. Нечестно как-то ослеплять зверя, да и сидеть с фонарем у дороги скучно. Но я знаю, что возразил бы на это таежник. – Зато ни клят, ни мят и с мясом. Попробуй, побегай за ним по тайге, да потом вынеси на плечах на дорогу.
Вот крабовая охота – другое дело. В середине августа, когда вода достаточно прогревалась, крабы подползали к самому берегу и прятались под большими камнями. Мы ходили ловить их на “Первые скалы” – так называется это место. Часто нас собиралась целая компания ребят. Мы переправлялись на лодке через речку, взбирались на сопку, а потом спускались к морю. А береговая линия в том месте, как почти везде по Приморскому побережью, высока и обрывиста. Спускаться к морю нужно было по очень-очень крутой и длинной тропе. Уклон настолько велик, что кажется, того и гляди, покатишься кубарем вниз. Прежде чем начать спуск мы ненадолго останавливались и шутливо поддразнивали друг друга, сомневаясь в способностях товарища спуститься здесь. Примерно такой происходил диалог.
- Ну что, зассал, слабо спуститься, да?! – говорили аборигены какому-нибудь не местному новичку.
- Смотри, там такой крутяк, мало не покажется, в одном месте надо по отвесной скале лезть.
- Да нет, отнекивался салага, - я спущусь, как не фиг делать. Но по его неуверенному тону и растерянности во взгляде можно было понять, что он вовсе не уверен в своих возможностях. Поняв это, пацаны зубоскалили и издевались над беднягой пуще прежнего.
- В прошлом году тут один такой, типа тебя, летел до самого низа, все кости переломал. Если боишься высоты, можешь прямо сейчас дуть домой, к мамке под юбку, понял?!
Услышав про переломанные кости, мальчишка совсем сникал, а пацаны, довольные произведенным эффектом и собственной значимостью снисходили к нему и покровительственно добавляли – Ладно, не дрейфь, пойдешь за нами, ты только вниз на скалы не смотри, а то голова может закружиться.
Про высоту пацаны не преувеличивали, действительно очень высоко, несколько десятков этажей точно. Очень впечатляюще и очень красиво. Я стоял среди разнотравья и луговых цветов на краю обрыва и впервые, мне кажется, смутно жалел, что у меня нет фотоаппарата, и я не владею такой ужасно сложной наукой как фотография.
Спокойное море расстилалось до горизонта, сливаясь с небом. Легкая рябь местами морщила морскую гладь, и ленивые волны накатывались на берег, обнимая скалы белой пушистой мантией. Ломаная линия побережья дрожала и терялась в мареве летнего дня. Легкий бриз слегка шевелил волосы и доносил рокот одинокого рыбацкого суденышка, словно увязшего в синем сиропе. Хотелось раскинуть руки и взмыть над этим простором.
Но взмыть не получалось. Спускаясь, мы все больше старались ухватиться, зацепиться за что-то. Когда новичок, стоя у подножья и высоко запрокидывая голову смотрел вверх, гордый от сознания, что он смог, ему заявляли – Да это, что, Первые скалы это ерунда еще, вот если бы ты пошел с нами на Вторую скалу, то там бы ни за что не слез, ага! Посвящение в скалолазы состоялось, и о новеньком забывали. Здесь, внизу, на этих скалистых утесах жизнь била ключом и развлечений было - хоть отбавляй. Мы лазили по скалам, пытаясь добраться до утиных гнезд и рискуя сорваться вниз. Тихие заводи на каменных отмелях изобиловали живностью и были похожи на миниатюрные морские оазисы. Небольшие рыбки сновали среди островков морской травы, а по дну неуклюже ковыляли раки отшельники и маленькие крабики. Если улечься на теплый валун, то можно было подолгу наблюдать за жизнью животных. А на берегу, тем временем, мальчишки разводили костер. Не для чая, конечно, и скоро весь народ отправлялся на ловлю крабов. Эти крабы, мы знали, прятались под большими камнями у самого берега. Нужно было только выбрать момент, когда очередная волна отступала, поглубже засунуть руку под валун, немного пошарить там, чтобы с трудом оторвать от камня и вытащить из воды огромного камчатского краба. В азарте я переставал замечать, как немеют руки от холодной воды. В отличие от меня крабы наверно считали температуру вполне приемлемой. И в этом с ними соглашались деревенские мальчишки, которые весело плескались в море, и, казалось, все им нипочем. Только потом, когда они тряслись и бежали к костру, я, увидев их посиневшие губы и осведомлялся – Ну что, как водичка, теплая? На что они, лязгали зубами, – К-к-конечно теплая, уже наг-г-грелась. А где там, теплая, если градусов двенадцать – тринадцать есть, то хорошо. Но эти ребята, другой воды они и не знали.
Мы собирали наш улов в кучу, ставили котелок и вскоре с аппетитом подкреплялись. Местный промысел на краба, по-видимому, пользовался большой популярностью, потому как весь берег в округе был усеян пустыми панцирями и клешнями. Что-то из добычи мы уносили с собой и угощали домашних.
Лежа на гладком камне, я смотрел в небо и думал, что вот, сейчас я здесь и так хорошо. А скоро ведь лето кончиться и тогда снова учиться. Я и хотел в школу и не хотел. Я бы пришел туда на денек, думал я, встретился с одноклассниками, поделился бы впечатлениями с другом, и состоялся бы между нами такой разговор:
– Привет, ну что, как поживаешь, где был, опять в Сибири?
– А, в Сибири, ну нормально, расскажешь потом.
– А я в Светлой был, даа, вот. Ездили с мамой. Там знаешь, я там таких здоровых крабов ловил. И на охоту ходили, я лично видел изюбра!
– Так уж и видел?
–Да честно видел. И там знаешь, сколько рыбы в речке? У моего братана красная икра во дворе валяется, и куры даже ее не клюют!
– Вот это да, - ответил бы пораженный товарищ, и все, снова можно отдыхать хоть полгода.
Мы собирались домой. Суетились, паковали вещи. Дядя Боря щедро снабжал нас дарами природы и вскоре наш багаж раздувался до неимоверных размеров. На мамины возражения он не обращал внимания. – Ничего, пароход все увезет, хохотал он. Прощания, бабушкины слезы, поцелуи, и вот снова катер с плашкоутом, огни знакомого теплохода. Один раз сильно качало. Высокая морская зыбь катила к берегу и наш катер медленно переваливался с волны на волну, то забираясь, то исчезая среди водяных гор.
Но я не боялся. Я не помню чего бы я боялся в детстве больше, чем тех самых контрольных работ. Я возвращался в город, к своей привычной жизни и у меня и мысли не возникало, что может захлестнуть волной или еще что-то случиться. Я же был ребенком, и пока даже не безусым юнцом. Моя вера во взрослых была нерушима. Я знал, какие бы перипетии бы не происходили в мире или со мной, взрослые смогут решить все проблемы. Они же такие большие, сильные, мудрые, и еще очень честные. Они могут все! Когда я читал в “Пионерской правде” про угнетенных и голодных по всему миру, то радовался и благодарил взрослых за то, что они построили в нашей Советской стране такое общество, в котором не было ни классовых различий, ни богатых, ни бедных. Неважно, что такова была идеология, главное, я свято верил в это. И еще, я помню, читал книги запоем. Я прочитал “Незнайку на луне” Николая Носова и многое в ней не понял. Я не смог уловить, да и откуда мне было знать, какой строй и какое общество лунных коротышек изобразил писатель. Теперь то я четко понимаю это. Карикатура на капитализм в худшем его проявлении – вот в какой подлунный мир провалился Незнайка. Это то самое невнятное общество, в которое впоследствии превратилась и вся наша, некогда могучая страна. Страна, которую ненавидели многие в мире, но боялись и уважали. И что можно сказать. Кого винить или кому поставить памятник за произошедшее? Кто виноват? Я не знаю. Случившееся вполне логично. Слишком много запретов существовало в стране Советов. И, может быть, я не знаю, не могу сказать из-за своего юного возраста тогда, многие были недовольны. Я только помню, как в выпускных классах нам постоянно твердили – Страна идет в рынок, вы должны быть готовы к переменам. Многие оказались не готовы. Наше поколение и старше нас очутилось между двух разных социумов, между разных мировых полюсов. И оно растерялось. Вся мораль и жизненные ценности, на которых мы воспитывались и росли, потеряли всякий смысл С нашими понятиями нелегко стало жить. На смену им пришли наглость, беспринципность, равнодушие и чрезмерное, по моему мнению, поклонение золотому тельцу. Я не понимаю, как такое могло произойти с великим народом. Неужели в одночасье можно оболванить всех. Какая сила, хотелось бы мне знать, дергает за ниточки и методично дурачит людей, насаждая с помощью СМИ ложные ценности, приоритеты. Люди изменились. Но они стали другими не просто так, беспричинно. Просто человек это универсальное существо, смесь, состоящая из высоких достоинств и ужасных пороков. И в связи с общественным устройством, в котором ему приходится жить, обнажаются то одни, то другие качества и стороны характера.
А там, в детстве не нужно было задаваться подобными вопросами, мы не ведали ничего этого. Самым значимым тогда было другое. Ведь можно было наловить в луже головастиков, посадить их на игрушечный пароход и возить с берега на берег. Или, бегать вокруг сарая за своим другом – немцем, громко крича – Падай, ты убит!
Я знаю, что так было. Не помню, а именно знаю. У меня остались, если можно так выразиться, только воспоминания о воспоминаниях. Иногда мне кажется, что все это случилось не со мной.
Когда я повзрослел, то мне открылись многие, подчас неприглядные, стороны взрослой жизни. Я помню момент, когда рухнула моя вера во взрослых, в справедливость общества. Я снял розовые очки детства, за которыми был так счастлив. Но я не разочаровался, не отчаялся в жизни, совсем нет. Просто наступила другая жизнь, а до этого была другая. Есть такое выражение – Времена не выбирают, в них живут и умирают. И я живу в своем времени. Стараюсь оставаться человеком…
31.03.2007