Идти по этой дороге было полегче: если сравнивать с тем, как я шел до сих пор,— небо и земля. И хоть новая дорога тоже была покрыта грязью, но не таким толстым слоем, здешнюю грязь сапог с ходу разбрызгивал и пробивал, а пробив, твердо становился на шероховатую основу из гравия, тут и речи не было о том, чтобы поскользнуться, тут можно было ослабить внимание и перестать чрезмерно осторожничать на каждом шагу, что мне приходилось делать и от чего я так измучился, покуда шел через свалку и добирался до хорошей дорога от заваленного старым железом пустыря.
Поэтому, хотя дорогу окутывал полумрак, я ускорил шага и, повеселев, направился прямо на скопище маленьких огоньков, мерцавших над самой землей. Я знал, что они горят над котлованами, недавно вырытыми в южной части первого квартала города, и что сейчас там днем и ночью ведутся бетонные работы.
Я спустил спутницу с плеча, мне хотелось пристроить ее так, чтоб ей было поудобнее; теперь я нес ее на руках, как несут младенца к купели.
Вот дойду до тех огней, думал я, а оттуда рукой подать до медпункта, в котором дежурит врач; в том месте, где горят огоньки, работают люди, а может, и машины есть, стало быть, Мать проще будет доставить к врачу.
Вначале вокруг нас на дороге был только полумрак, издали вспоротый светом этих огней, да сами огни впереди, и больше ничего, но вскоре я различил в этом полумраке более темные пятна; сперва еле заметные, они мало-помалу становились все отчетливее, и в конце концов я распознал в них двоих людей, а немного погодя понял, что люди эти пьяны, еле на ногах держатся.
Подойдя поближе, они остановились, и я тоже остановился, они постояли, внимательно меня разглядывая, а потом принялись громко смеяться.
Я им говорю:
— Чего смеетесь, видите, я женщину несу, она...
Они не дали мне договорить, захохотали еще громче, тогда я повторил уже тверже:
— Перестаньте смеяться, не видите, я женщину несу...
Я говорю, а они меня перебивают и смеются, точно невмоготу им этот смех в себе удержать. Тут я обозлился:
— Прекратите смеяться...— говорю. А они сквозь смех:
— Заплутался ты, браток, тебе вон куда надо — и показывают на черные заросли на краю поля, и еще громче заливаются, аж заходятся от смеха.
А я, пока они смеялись, торопливо приглядывал поблизости подходящее место, где бы можно было положить Мать.
Выбрал широкую, заросшую травой межу, которая одним своим концом упиралась в дорогу; уложив на межу Мать, сунул руку в карман, вытащил нож и надавил где следует. Щелкнув, выскочило лезвие, и тут они перестали смеяться.
Сквозь смех, горячительный напиток, сквозь туман в голове дошел до них этот щелчок, и они стихли, словно я не пружину ножа-прыгунка нажал, а какие-то кнопки в них самих, придуманные специально, чтобы останавливать смех. Мужики эти, видно, со стройкой пообвыклись, видно, им были знакомы разные голоса и щелчки, какие можно на стройке услышать.
И этот негромкий коротенький щелчок, много о чем говоривший, был им знаком, и они сразу попятились, будто я одновременно с пружиной ножа-прыгунка нажал в них кнопки, которые служат для того, чтобы заставить человека свернуть с дороги и отступить.
Они немного прошли по дороге, а потом свернули в поле и стали отдаляться; смешно получилось: будто я, нажав кнопку передвинул в них какие-то рычаги, управляющие задним ходом; но скорее всего, они оборвали смех, попятились и припустили назад, потому что в карманах у них было пусто, ну, может, спички там лежали, носовой платок, но не больше...
Отойдя подальше, они снова начали смеяться, а я под аккомпанемент этого замирающего вдали смеха поднял Мать и пошел вперед, к вожделенным огонькам, похожим на больших светящихся мух, дрожащей тучей повисших в воздухе над остатками чего-то съестного.
Снова впереди был полумрак, рассеиваемый в конце этими огоньками; я приблизил свое лицо к лицу Матери, чтобы получше разглядеть, как там она, и увидел, что она мне улыбается, ничего не говорит, а только улыбается, как будто ее что-то вдруг развеселило может быть, слова этих пьянчуг смешными показались, а может, их промашка.
Я в ответ тоже улыбнулся, и в эту минуту до нас в последний раз донесся смех двух пьяных мужиков, которых спугнул всего-навсего негромкий щелчок ножа-прыгунка.
Я обрадовался и сказал:
— Все будет хорошо, — тогда она еще шире улыбнулась, а потом — как я мог заметить — попыталась что-то сказать, возможно что-нибудь веселое, но не сумела, поскольку с той минуты, когда на ее губах выступила красная пена, с речью у нее что-то случилось. Только и удалось ей выдавить сквозь улыбающиеся губы какой-то странный звук, скорее даже странный скрежет, который мог означать:
— Ну и набрались, голубчики»,
или
— Не волнуйся, сынок, все у нас с тобой будет хорошо,
или:
— Ну, сынок, шуганул ты этих двоих, сразу протрезвели.
Пожалуй, что-то подобное в этой улыбке и в этом странном скрежете было.
После встречи с пьяными мужиками мы без приключений добрались до тех огоньков.
Мать я то нес на руках, как младенца к купели, то перекидывал через левое плечо, точно небольшой по обхвату и не очень тяжелый мешок с зерном.
Я остановился со своей ношей в кругу света, в самой гуще работы, но сначала нас никто не заметил, потому что в том месте все кипело и мельтешило, в глазах рябило от чередования полос света и тени, которые отбрасывали фонари, висевшие над головой и, в особенности, висевшие сбоку, так что любой предмет и любой человек, туда попадавший, становился почти неразличимым, иссеченным светлыми и темными полосами и полосками, тянувшимися от фонарей и от торчащих изо рва кругляков, арматурных прутов и пустых промежутков между ними.
Наконец нас увидел один рабочий, который стоял возле котлована и медленными движениями рук, а также окриками:
— Еще немного, хорош, еще немного, еще немного...» — помогал водителю самосвала подать машину задом на самый край рва, утыканного железными прутьями; увидев нас, он закричал:
— Куда лезешь? — а немного погодя:
— Что случилось?
Но тут ему пришлось заняться самосвалом и крикнуть шоферу: «Хорош», потому что, если б тот вовремя не притормозил, тяжелая машина вместе с жидким бетоном и с ним самим ухнула бы в котлован, а ему нужно было подать назад немного, ровно настолько, чтобы задние колеса остановились на краю рва и самосвал, откинув кузов, вывалил из своего чрева жидкий бетон.
Только направив машину куда надо, рабочий оставил ее и двинулся в нашу сторону, но не успел подойти, так как дорогу ему загородил другой самосвал, который, едучи задом, нацеливался прямо в ров, а за спиной у меня то же самое проделывал третий самосвал, так что мы с Матерью оказались как бы в тоннеле между тяжелыми машинами, и выхода из тоннеля я не видел, поскольку с одного боку был ров, а с другого — гора железной арматуры.
Тогда я крикнул:
— Люди!
Но разве кто мог меня услышать, когда рядом рычали три тяжелые машины и вдобавок неподалеку работала небольшая, но громко тарахтевшая подсобная бетономешалка.
Я снова крикнул. И опять без толку, потому что в оглушительном реве машин и себя-то еле слышал.
Я сделал невольно несколько шагов вперед, рассчитав, что, если подойти поближе к кабинам самосвалов, между которыми мы застряли, скорее попадешься на глаза водителям; все это время я не переставая кричал:
— Люди, эй, люди, алло, люди!
На свету я увидел, что Мать открывает и закрывает рот, словно пытается помочь мне своим криком, но то был крик немого, или нет, немой и тот умеет больше, он хоть какой-то звук из себя выдавить может, а она не могла.
Вторым человеком, который нас заметил, был водитель тяжёлого самосвала; глянув в нашу сторону, он увидел меня с Матерью на руках — крест, составленный из двоих людей, очень удивился, воскликнул протяжно:
— О-о-о!.. — и стал открывать дверцу своей машины. В ту же самую минуту из расщелины между самосвалом и горой арматуры вынырнул тот, кто углядел нас первым.
Когда они оба подошли поближе, я быстро объяснил, в чем дело; мой рассказ их очень взволновал, и они посоветовали в железный короб самосвала, из которого вылили бетон, накидать щепок, оставшихся после опалубки, настелить порожних мешков от цемента, на эти мешки уложить Мать и так везти ее к дежурному врачу; и еще они дали толковый совет, потому что в самом деле приняли всю эту исторгло близко к сердцу:
— Кузов полностью не опускать, тогда легче будет положить в него ее, а потом, когда подъедем к медпункту, оттуда вынуть.
— Другого способа нет и ничего лучше тут не посоветуешь, иначе никак не получится,— говорили они с чувством,— разве что, как раньше — пешком.
А потом сказали, что идти на медпункт пешком не советуют, поскольку дорога разбита грузовиками, не дорога, а сплошное месиво.
С того места, где мы разговаривали, нужно было побыстрее убираться: поднялся крик и шум, что из-за нас образуются заторы и нет возможности бесперебойно подвозить и выливать в котлованы жидкий бетон.
Мы протиснулись между капотом грузовика и кучей арматуры, подошли к опорожненному самосвалу, а дальше все пошло так, как советовали рабочие.
Перед медпунктом шофер помог мне вытащить ее из кузова; я взял ее на руки и взбежал по ступенькам, за дверью начинался коридор, там мне пришлось перебросить Мать через левое плечо, потому что коридор был узкий и пронести ее на руках я никак не мог.
Когда я подходил к дверям врачебного кабинета, Мать вдруг выпрямилась, напряглась и застыла, теперь я нес ее как младенца, который уже немного подрос и научился держать головку, так что можно не бояться поломать ему косточки.
Но она совсем недолго продержалась напрягшись и, ослабнув, мягко упала на мое левое плечо.