Зинаида Петровна вспомнила это, слушая Савела Максимыча, и это воспоминание было не грустно, даже приятно, как все, что связано с дедом Савельевым.
Рассказывая, Савел Максимыч посмеивался над неугомонным стариком. Сегодня она любила все: и березки, и степь, и пересвист полозьев, и неутомимый постук Буркиных копыт. Ничего нет лучше, как eхать вот так и ехать...
Потом кто-то звонко закричал: “Эге-е-й, вы- вертывай!” Стали разъезжаться: лошади, сойдя с дороги, проваливались по брюхо и храпели: встречный конь глянул на Зинаиду Петровну глубочайшим глазом и дохнул теплом.
Затпрукали: "Здорово!" - "Здорово!" -"Фу, ты, лешак!” Из встречной плетенки вылез коротконогий человек в волчьей дохе, очень толстый. "Откуда?"-"Как жизнь? По разговору Зинаида Петровна поняла, что это Федорыч, сосед, который едет с совещания по проценту льна.
И они заговорили о льне-кудряше, о новых теребилках, опять о тройне - телятах, о каком- то Варашкине, который снял стружку с Федорыча. Голос у Федорыча звонкий, то и дело он закатывался в смехе, а просмеявшись, вытирал слезы и к каждому слову повторял: "Фу ты, лешак!"
- За что снимал-то?
- А ляд его знает! Ну его к богу в мешок! Льну-то много ли будешь сеять?
От Федорыча сладко тянуло табаком и водкой. Мужчины скрипели валенками, кони, переступая, тоже скрипели, и вдруг Бурка, отряхиваясь, звенел всей сбруей, зевал, почесываясь скулой об оглоблю.
Было хорошо лежать и слушать мужской разговор, ждать, пока они наговорятся о делах, и незнакомый Федорыч, такой неуклюжий и толстый, показался милым и добрым.
- Кого подвозишь - то? - спросил он.
- Учительница моя.
Федорыч бедово крякнул, откинул с ее лица тулуп и, улыбнувшись всем своим мясистым лицом, подмигнул:
- Беленькая. Гляди не заморозь. На нее еще крепче пахнуло табаком и водкой, она едва удержалась, чтобы не рассмеяться.
- Не заморожу,- который раз пообещал в Савел Максимыч.- Ну прощай. Дорога до Тугана как?
- До Тугана добежишь, а дальше убродная.
Лосев, подлец, трактора прогнал.- Федорыч мешком перевалился в кошевку и уже издали прокричал: - Ржи у тебя хороши будут нынче!..
Из его рта вырвался клубок пара, от коня в обе стороны тоже отлетали белые облачка, как будто это остались и висели в воздухе слова Федорыча о ржах, которые ныне будут отменно хороши.
Конь и плетенка Федорыча удалялись, делая полукруг; сначала был виден припадающий в широком ходе круп коня, потом все стало сливаться в движущееся пятно, оно уменьшалось, превратилось в точку и исчезло совсем. Вот стоял человек, был слышен от него запах водки, а теперь — никого, пустое поле. Все, все проходит, и проходит навсегда. Если есть, чего ждать, это не страшно, а если нечего?..
Ну, ладно, бабьи слезы. А разве это не жизнь? Степь. Зимняя даль. Федорыч...
Бесконечно бежала дорога, над ней висели, пробегая мимо, клубки пара, и Зинаиде Петровне все казалось, что это слова Федорыча о том, что ржи будут хороши... Это и есть жизнь, где говорят о ржах, и льнах, о машинах, о конях и где от людей пахнет дорогой и водкой. Не кончался бы день!
Въехали в березовую рощу и ехали по черным клавишам-теням, а за рощей было большое село, наверное, Туган; снова запахло силосом и коровами, впереди помчались собаки, и конь, не сбавляя бега, выгибал на них шею.
- А что, Петровна,- сказал вдруг Савел Максимыч.- Не озябла ли? Забежим - ка мы давай к куме, погреемся.
- К куме? Давайте забежим.
У кумы, не раздеваясь, выпили по кружке золотой, шибающей в голову медовухи, и, когда поexали, стало жарко. Зинаида Петровна расстегнула лису, холод обдавал лицо, плескал за шею, было весело, а Савел Максимыч вспомнил о каком-то Прокопе Денисыче, свернули в другое село с церковью без крестов и с проржавленными маковками. Прокоп Денисыч угощал из ковшиков, в медовухе плавали листочки хмеля, и, увидев себя в зеркале, Зинаида Петровна подумала. “Как хорошо!”
И опять на дороге встречались разные люди, и все оказывались "суседями" Савелу Максимы- “Здорово!” –“Здорово!” - Спрашивали: “Кормов у тебя хватит?”- или что-нибудь еще, и Савел Максимыч всем рассказывал о кирпичном заводе, о тройне - телятах. Все удивлялись, расспрашивали, советовали; Зинаиде Петровне нравились все эти неспешные разговоры с разными людьми, и то, что Зорька Нюрки Кондратьевой отелилась тройней, казалось теперь необычайно важным событием.
И обо всех, кто встречался, Савел Максимыч рассказывал что-нибудь интересное или смешное, все были хваты, орлы, подлецы (подлецы и молодцы означало одно и то же), Савел Максимыч каждым восхищался и каждому обязательн завидовал.
“Лосев проехал. Хват. Всю технику, подлец, скупил в районе, целину дерет”. Или: “Строговой Иван Васильевич, aгроном. Колдун, а не агроном, Зинаида Петровна. На гречихе да на просах поднял колхоз”. Встретился кто-то на черном коне, остановились, и из очень красивых санок, из кучи волчьих дох женский голос сказал:
- Это ты, Савел Максимыч? Здравствуй. Когда же ты мне своего коня продашь? Все-таки я дама, сделал бы любезность.
- Вам я подарю коня, Ксения Федоровна, и сам за кучера пойду, только скажите.
Такой галантности Зинаида Петровна от Савела Максимыча никак не ожидала. И из кошевки он выскочил с несвойственной для него суетливостью и не пошел, а побежал к красивым санкам.
Разговаривая, он смеялся незнакомо и стоял перед санками в какой-то особенной позе. Зинаида Петровна увидела в волчьих дохах моложавое лицо когда-то, видимо, очень красивой женщины. Потом она тронула и поехала, а Савел Максимыч долго стоял на дороге и смотрел ей вслед.
начало рассказа