Через тулуп, когда Савел Максимыч трогал вожжами, Зинаида Петровна слышала его руку. Ей вдруг захотелось разговориться, по-девчоночьи смеяться, но она стеснялась Савела Максимыча.
- А я никогда не видела, как борются на опоясах, - сказала она.-Наверное это красиво.
- Мужики у нас по весне любят: соберутся за селом по первой полянке и, как лоси, силу меряют. Женщины, молодые девки сойдутся - это в наших местах спорт такой старинный. И хороводы еще водят, не забыли, а Горлова Анюта, та сама борется с трактористами. Нет, говорит, у меня мужика, сама за мужика.
“Девать силу некуда”,- никто еще такого не говорил.
В городе Зинаида Петровна всегда уставала до одурения. Куда-то всё торопилась и любила поспать. А сегодня вдруг тоже показалось, что и ей некуда девать силу и что она ничего не испугалась бы.
Пройдут березки нарядной толпой, все в куржаке, потом оглянешься - они уже далеко, маленькие, но все такие же нарядные, чистенькие. Временами казалось, уже не едешь, а летишь, земля качается, и все так же синеет вдали тайга. Сказать Савелу Максимычу, что была в Новый год влюблена в него? Влюблена, как школьница, и как это было хорошо! Проплывали занесенные скирды соломы, одноглазые амбарушки с ведерком без дна вместо трубы. Старые ветлы, утонувшие в снегу, походили то на медведей, то на лосей с рогами. Она испугалась, когда Савел Максимыч вдруг вскочил в кошевке и жутко закричал, завопил:
- Кума, кума, куда ты?
Зинаида Петровна тоже вскочила и никакой кумы не увидела. Оказалось, это летела, ныряя в снегу, лиса.
- А, шельма, варначка, крути-и-и! - кричал Савел Максимыч. Оживленный, похорошевший, он начал рассказывать про лис, как, охотясь (когда работал уполминзагом), обманывал их рыжими рукавицами (вообще у него было много всяких приключений, когда он работал уполминзагом: ведь за авторитетом тогда не надо было следить). Потом стал рассказывать про лошадь, на которой они ехали, и это, оказывается, не- обыкновенный конь, имевший не две, как у всех коней, ноздри, а четыре-для глубокого дыхания - и будто его мать звали Ларисой Павловной.
-Зинаида Петровна смеялась: рыжие рукавицы, какая-то Лариса Павловна!.. Господи, да какие же это четыре ноздри?- хохотала она.
Он объяснил, что четыре ноздри у Бурки подсотрели конюхи, убежденно верившие в свое открытие - конь чистых кровей, необыкновенной силы, не боится грозы, не спадает с тела в любой дороге.
Зинаида Петровна с уважением посмотрела на белую, широкую, в алых цветочках дугу, на ровно подрагивающую слюдяную от инея гриву коня.
- Очень, очень милый конь,- сказала она.- Дуга у него красивал.
Савел Максимыч смеялся:
- Дуга? Дуга, верно, красивая.- И рассказал, что прошлый год Сивка пасся и затоптал на Каинской заимке волка, что он вообще не любит волков и собак- строгий конь.
Наверное, все сильное -строго, подумала Зинаида Петровна. Но бывает и не так. Трудно понять все: неисповедимы законы жизни, особенно для женщины самой обыкновенной и одинокой, мало видевшей праздников и желающей, ах, боже мой, ну совсем немного счастья. Только не поддельного, а настоящего, за которым пошла бы хоть на край света.
Лицо Савел Максимыча раскраснелось от мороза, вдруг он тоже заговорил о счастье и почему-то о деде Савельеве. Да, потому что Сивка-бурка - потомок тех коней, которых когда-то держал дед Савельев. Дед Савельев-старик корневой, несгибаемый. Перед колхозами сгорел, успел спасти только коней и ребятишек, но скоро отстроился; и едва отстроился, грянула коллективизация - раскулачили, постановили выселить. Коней отобрали, постройку тоже (раскулачили по злоупотреблению: наемной силы у него не было).
Собрал ребятишек, барахлишко, что успел на сани бросить, уехал в Нарым. Обжился и там, сынов, какие выросли, женил, поставил три дома; дома из лиственницы, звенят. Ребята ходили на медведей: коней держать нельзя - сгромоздили на юру ветряную электростанцию -в ветреные дни деревня собиралась слушать радио.
Одного из сынов чуть не выбрали в председатели: не подошел по биографии. А потом ребят взяли на фронт, и все легли, а старика после войны простили. Он вернулся в родное село, благо переезд был недалек- опять похохатывает, сыплет прибаутками, балагурит:
-Здорово, земляки. Без меня не скучали?
Хотели отдать старый дом, но были в нем детясли. Старик сказал: “Ладно, вырешайте лесу”. Кряхтел, корячил бревна и всем на удивление опять отгрохал домище – хоть женись на молодой. А жениться нельзя: старуха жива, но на она не перечила, когда он в коровник шатался. Бабка Савельева - такая же корневая старуха, несгибаемая, любила маленьких, нянчила постоянно чужих, а про деда говорила:
- Пусть шатается, старый лешак, может, приведет в дом ребятенка. Баб-то холостых много, а стариком, есть какая, не побрезгует. А я бы ребятенка взяла, ей- бо, взяла бы- савеловская природа крепкая.
Над старухой за эти слова посмеивались, а третьего года одинокая доярка Фекла Нефедова вдруг забеременела и родила. Бабка Савельева сама у нее принимала, и сынишка Феклы теперь подолгу живет у Савельевых – крепкий такой малый, веселый.
Зинаида Петровна знала и мальчишку, и Савельеву старуху, часто видела, как та катала его на салазках. Она все еще плачет по сынам и, разговорившись как-то, сказала Зинаиде Петровне:
- Был бы Микешка живой, женила бы на тебе Микешку. Баская ты.
Была она высокая, сгорбленная, но еще остроглазая. Микешка был ее любимец, тот самый из сынов, который по биографии не подошел в председатели. Старуха показывала его на снимках- парень лет двадцати, застенчивый, с необъятными плечами.
Зинаида Петровна видела его даже во сне - ходили будто бы вместе в кино, сидели рядом, и она стеснялась: молодой был еще Микешка.
начало рассказа