Снова настала пора, и потянуло нашу братву в тайный шинок; выпить, поговорить, помянуть старое — попасти душу на зеленом лужке дружбы, как я однажды сказал.
Даже если об этом разговору не было, в воздухе висело, что пора братве в шинок; каждый чувствовал — и Матери это нужно, и ему самому.
Стоило с любым перекинуться взглядом, чтобы понять: всем охота своей компанией двинуть в сарай самогонщика; и еще: худо бы нам жилось, если б не было возможности вот так, всем вместе, собраться и посидеть на колодах за кружкой самогона.
Такие встречи наперед не задумываются, надобность в них возникает внезапно; точно трава из земли, родятся такие встречи от одинаковой потребности каждого из нашей братвы.
Братва будто вдруг приказ получает, что, мол, надо всем собраться, ждать больше невмоготу; и такое всех охватывает волнение, такое нетерпение, что всякий понимает: это должно случиться сегодня, а не завтра, поскольку завтра будет уже поздно.
Ну, и мы идем, и по одному тому, как несут нас ноги, ясно, что всем хорошо.
Идем — Мать, Хелена, Корбас, Молоденький, я и тот, рыжеватый, с продолговатым, плоским, как доска, лицом, что боялся штурмовать рекорд, хотя умел неплохо работать, робкая душа, неведомо как к нам прилепившаяся. Румяного нет, он откололся от братвы, Хелена и ножи нас разделили.
Похоже, Румяный затаил на меня злобу, он ничего не забыл, а вдобавок свалял дурака в Глухой канаве и от того, наверно, еще больше осатанел, и в кармане у него, наверно, уже лежит новый нож. Измятый Мачек еще никого не подводил, на худой конец мог сказать:
«Сейчас нету, но дня через два-три-четыре будет».
Измятый всегда говорит правду. Так что в кармане у Румяного теперь уже снова все, как было прежде, до того вечера, когда я забрал у него нож.
Мне вспомнилась та минута, что как ни на есть лучше подходи для моего ножа; другой такой уже не будет: замахнулся бы сплеча, и с этой историей было бы покончено раз и навсегда.
Но откуда-то приволоклись страхи, поучения да наставления и раскачали во мне мои колокола, от всего этого я размяк и рука отказалась служить ножу, и потому с этой историей до сих пор не покончено; может быть, если б снова настала для моего ножа подходящая минута, я бы не поддался, сколько бы во мне колокола ни били тревогу.
Я поглядел на Мать, ей радостно было шагать с нами, она сказала:
— Нелегко нам теперь стало собираться, разлетелись вы по всей стройке
А потом еще сказала:
— Как же хорошо, что мы собрались и вот идем все вместе.
А я вспомнил свою исповедь в тайном шинке и звучный голос Матери: «Не убивай его, сынок, не убивай его».
Мы шли по простору полей, день кончился, начиналась ночь, позади остались огни стройки, впереди чернела деревня; еще немного— и мы дойдем до старой толстой ивы, оттуда тропка приведет нас на что как ни на есть лучше подходи-уже не будет: замахнулся бы сплевыгон, мы пересечем его, обогнем кладбище, перережем низинку и выйдем прямо к сараю самогонщика.
Едва мы переступили порог тайного шинка и протиснулись между колодами, я и думать забыл о своем ноже и о той, упущенной, минуте, потому что от этих раскиданных как попало колод, от досок. лежащих на низеньких, пузатых кругляках, от пыли, въевшейся в воздух дровяного сарая, и от жестяного бидона, до краев налитого. «молоком бешеной коровы» поднялась и заполонила меня радость, сразу же слившаяся с общей радостью.
Мы расставляем колоды, Матери отводим почетное место, усаживаем ее на самый лучший, крепко стоящий на земле чурбак; поправив доску, заменяющую стол, садимся, разворачиваем газетку с закуской и заказываем выпивку. Хозяин, толстый и лысый, как колено. который тоже знает Мать и уважает ее, говорит с улыбочкой:
— Сейчас разолью и принесу
И наступает славная минута ожидания, всегда прекрасных не- сколько мгновений, начиная от того, когда заказываешь самогонку, и до того, как ее приносят и можно наконец выпить.
Мы чокаемся кружками, кружку Матери обстучали со всех сторон — сразу видно, что вечеринка эта в ее честь.
Сразу видно, как радостно нам, что у нас есть Мать; ей тоже радостно, это можно было понять еще по дороге сюда, а особенно заметно стало в сарае, когда рассаживались и когда начинали пить.
Пить — это значит прожить время, отведенное на нашу вечеринку, и расходовать свое время мы стараемся бережно, потому что — я бы сказал — нам хочется получить как можно больше пищи для своих душ. и с этим проснуться наутро, и с этим пойти на работу, и с этим жить, пока снова всех разом неудержимо не потянет сюда; и с этим дожить до такого дня, когда один взглянет на другого и без слов прочитает у него в глазах. что уже пришло время, пора подкрепить душу.
Поэтому мы так бережно расходуем общее наше время стараясь не потерять ни минуты, неторопливо подымаемся со ступеньки на ступеньку, будто шагаем по пологой лестнице.
Нам хочется это время растянуть и мы знаем, как это делается— большими глотками не пьем, не рвемся вперед, вливаем в себя самогонку не помногу, но и не помалу, не так. чтобы просто рот ополоснуть. а чтобы прочувствовать, как она в тебя идет но и чтобы сломать не сломала и к глубоким переживаниям гоже охоты не отбила.
После первых глотков слово «братва» больше нам не подходит, в тайном шинке братва превращается в семью — мать с детьми.
Корбас— старший сын, потом, если считать по годам, иду я, за мной Молоденький, за Молоденьким Хелена и последний тог рыжеватый, плосколицый, который прилепился к нам, потому что чувствовал себя одиноким, а мы его приняли и полюбили; пусть будет младшим сыном Матери, родная дочка оставшаяся в деревне не в счет, потому что она не дочь, а выродок.
Смекнули ребята, что вечеринка у пас нынче в честь Матери, все понимают, что это значит вот и рассказывают ей о своих заботах, по морщинистому лицу Матери пятнами пошел румянец пусть сегодня наслушается всласть, пусть отпустит побольше грехов, пусть знает, что она нам нужна.
Даже плосколицый, застенчивый Робкая Душа — и тот потупясь. о чем-то докладывает: успел уже значит наломать дров. Мать счастлива еще один грешник прибавился.