Телевизионная группа, в которой работала Флоренсия, вела репортажи из провинций и после парламентских выборов. Она писала или звонила мне отовсюду, куда бы она ни попадала. Письма были невероятно длинными, но интересных мыслей и наблюдений в них было явно недостаточно.
Она писала о «вновь открытой стране», о том, что «на нее смотрели вечные снега ледников», и, как правило, обходила вниманием тот круг интересов, которыми жил я. Вся страна бурлила, и наверняка в тех местах, где работала Флоренсия, тоже происходили интересные события. Лишь один раз в письме с мыса Горн у Магелланова пролива — из города Пунта-Аренас — она описала подробности одной карательной операции военных.
Сотня солдат, вооруженных винтовками и автоматами, ворвалась в разгар рабочего дня на фабрику «Ланера Аустраль», «призвала рабочих к порядку», как выразилась Флоренсия, и, поставив их лицом к стене, учинила поголовный обыск. Потом солдаты обшарили все закоулки фабрики. Причем делалось это настолько произвольно и нагло, что скорее походило на провокацию, рассчитанную только на то, чтобы посеять страх: солдаты штыками и прикладами ломали оборудование, портили готовую продукцию.
О случае в Пунта-Аренасе я уже знал по газетам, но только из письма Флоренсии представил себе его во всех деталях. Известно было и об одной жертве этой «оперативки», как стали называться подобные операции, но и на этот счет газеты подробностей не сообщали.
Флоренсия же писала:
«Один из рабочих, возмущенный бесцеремонным обращением, отказался подвергнуться личному обыску и не захотел вставать, как было приказано, липом к стене. Более того, в знак протеста против беззакония он решил уйти с территории фабрики. На приказ остановиться не ответил. Тогда солдаты изрешетили его из автоматов».
Были ли это нечаянные нарушения законности со стороны военных? По моему мнению — и я думаю, что оно было не только моим, хотя левые по тактическим соображениям не хотели писать об этом,— страна входила в период открытого вмешательства военных в политическую жизнь.
Как-то я возвращался в отель с одним журналистом, знакомым мне еще по Буэнос-Айресу, который издавал в Вальпараисо журнал, «близкий к казармам». Такой привилегией он пользовался потому, что в молодости сам служил во флоте. По дороге мы решили поужинать и пытались найти местечко в каком-нибудь ресторане Альмендраля. Они все были переполнены, и Принц Пинто, как звали моего знакомого в журналистских кругах, зазвал меня к себе.
— Я живу с женщиной, которая прекрасно готовит,— сказал он. Мы накупили продуктов, несколько бутылок вина и на такси отправились на холмы, где находился его дом.
Женщина, с которой жил Принц Пинто, принадлежала к той многочисленной группе населения, которая зовется просто «народом». Принц Пинто любил ее, вероятно, не только за кулинарные способности, но и за то, что она относилась к нему с огромным уважением и почтением, как к настоящему сеньору.
Пока хозяйка готовила знаменитое чилийское «кандильо де кон-грио», мы расположились в гостиной, все стены и даже углы которой были увешаны свидетельствами журналистской жизни хозяина: групповыми фотографиями, сувенирами, дипломами о присуждении премий по самым различным поводам — всего и не перечислишь.
Он предложил мне стаканчик «писко-скур» — еще одну из чилийских достопримечательностей, а потом мы заговорили о военных. Принц Пинто, который считался в этой области знатоком, так изложил свою точку зрения.
— Чилийские вооруженные силы,— сказал он
— Это замкнутая каста, проникнуть в которую весьма трудно, почему, собственно, и влияние левых в армии столь незначительно. А дело в том, что командные кадры армии состоят в основном из представителей средней и мелкой буржуазии. Вообще мы мало изучаем этот вопрос,— продолжал с увлечением Принц Пинто,— ведь средне обеспеченные классы относятся весьма недоверчиво и даже враждебно к любым попыткам вмешательства извне в свой образ жизни, поэтому подтекст программы Народного единства ими отвергается.
— Что вы имеете в виду?
— Да те широко распространенные схемы, которые ставят средние классы в один ряд с трудящимися — рабочими и крестьянами,— ответил он.— Ведь у этих людей свои специфические проблемы и ценностные ориентации. И вот наши военные являются, если хотите, своего рода хранителями интересов и традиций средних классов.
— Но ведь то, что вы говорите,— тоже схема,— заметил я.— Почему вы априорно считаете, что средние классы — заведомые противники перемен?
— Потому, как до их сознания пытаются довести мысль о необходимости перемен. В Народном единстве партии с рабочей базой составляют большинство и, естественно, обо всем говорят на своем языке, который другим не понятен.
Нас позвали за стол, на котором дымился ароматный рыбный суп. Я не согласился с мнением Принца Пинто.
— Так что же, по-вашему, мы находимся перед непреодолимой языковой преградой? В таком случае, если Народное единство заговорит на языке, понятном средним классам, то его перестанут понимать рабочие...
После ужина хозяин вызвался меня проводить. Мы дошли до небольшой площади, откуда к равнинной части города спускался фуникулер. В ожидании вагончика мы присели на скамейку возле билетной кассы и возобновили прерванный разговор.
— Мне кажется,— начал я,— вы очень хорошо чувствуете сред ние классы.
— Почему чувствую? Я сам принадлежу к среднему классу.
— И тоже считаете себя обиженным Народным единством?
Он улыбнулся:
— Может быть, может быть... Но принадлежность к Народному единству заставляет мое сознание подчиняться ему. Это своеобразная дисциплина ума. Думаю, что не многие способны на такое. Но вот на что я еще хочу обратить ваше внимание. «Язык рабочих», о котором мы тут рассуждали и на котором говорит Народное единство, вовсе не язык рабочих. Его выдумали те, кто подделывается под рабочих.
Рабочий класс всегда говорит естественно. А все эти словесные выкрутасы появляются тогда, когда наш брат хочет показать, что общается с рабочими напрямую. Я это прекрасно знаю по своему опыту. Я сотрудничал в газете докеров.
Принц Пинто замолчал, посмотрел на меня, видимо пытаясь удостовериться, что я его понимаю, и продолжал:
— Идея революционных перемен перестает быть у рабочих голой фразой или абстрактным построением ума. Они физически ощущают необходимость этих перемен.
— Согласен,— заметил я,— их сознание определяется эксплуатацией.
— Вот именно! Рабочий класс повседневно чувствует эту эксплуатацию на собственной шкуре, а не воспринимает ее лишь как нарушение кем-то какой-то абстрактной человеческой морали. И в этом отличие рабочего от мелкобуржуазного революционера, который прежде всего является моралистом. Рабочий — вот истинная жертва, «потерпевшее лицо» при капиталистическом строе. Мелкий буржуа — в меньшей степени. Он, по крайней мере, пользуется благами культуры, образования...
Вагончик фуникулера — последний в этот вечер — уже подходил к верхней площадке, и я очень сожалел, что наш разговор должен прерваться. С новым человеком трудно так быстро найти язык. В любой беседе, как правило, один из ее участников старается навязать другому свое мнение. У нас же получалось совсем иначе.
— Что ж,— спросил я,— расхождение с мелкой буржуазией представляется вам неотвратимым?
— Напротив,— ответил он,— я считаю, что объединение с ней совершенно необходимо, но оно зависит от степени зрелости наших средних классов, от того, когда они наконец поймут, что и их беды происходят по вине того же капитализма, с которым боремся мы, и убедятся в том, что их преимущества иллюзорны.
Мы закурили и некоторое время молчали, наслаждаясь свежестью бриза, дувшего снизу от мола. Этот морской ветерок, словно дух Вальпараисо, приятно удивляет каждого, кто приезжает в этот город.
— Но подобная зрелость несовместима с классовыми предрассудками,— вдруг продолжил свою мысль Принц,— загрубелыми предрассудками, как панцирь, прикрывающими мелкую буржуазию. А левая пропаганда не принимает в расчет этого панциря, хотя пробиться к сознанию мелкобуржуазной массы сейчас важно как никогда.
Я согласился с ним:
— Действительно, рабочий класс сейчас меньше, чем другие, нуждается в популярных лекциях.
— Точнее, не «чем другие», а чем мы, чем вы и я,— поправил он, слегка улыбаясь.