Людвиг родился в Польше. Когда гитлеровцы оккупировали его страну, ему было четырнадцать лет. Однажды ночью в городке, где он жил, эсэсовцы устроили облаву. Хватали без разбору всех молодых мужчин, не тратя времени на изучение документов. Людвиг был мальчишкой, но рослым — для организаторов облавы этого оказалось достаточно. Вместе с остальными арестованными его погрузили в вагоны для перевозки скота и отправили в Австрию — батрачить.
Год спустя до Людвига дошла весть, что родители его тоже схвачены, работают в Германии. Он не выдержал, сбежал от хозяина. На попутных машинах, товарных поездах, а чаще просто пешком добрался до своих.
Кто-то проявил «бдительность» — донес, и ровно через неделю глухой ночью за ним пришли из гестапо. Так для него начались самые страшные дни, память о которых может вдруг и сегодня отозваться ночным кошмаром, сдавленным крин ком сквозь сон, когда просыпаешься весь в холодном поту и долго не можешь унять гулких ударов сердца...
Тюрьма в Виттенсбурге, тюрьма в замке. Гистроф, концлагерь в Гамбурге, военный завод в Брауншвейге «Герман Геринг-верке» — круги Дантова ада.
В Брауншвейге Людвиг впервые познакомился с русскими.
—Это были настоящие парни,— вспоминает Марциньяк.— Мужественные, с широкой душой, всегда готовые прийти на помощь товарищу. В лагере это было так важно, быть может, важнее всего! Без этого не выдержать той жизни, которой нам приходилось жить... Признательность к советским людям мы выражали по-разному. Во время марша нас заставляли петь, ну а мы пели «Катюшу» — песню, которую знали все. Так продолжалось до тех пор, пока не нашелся гитлеровец, музыкальной эрудиции которого хватило, чтобы распознать «вражескую» мелодию. «Катюша» была запрещена, а запевалы нашего спевшегося хора расстреляны.
Репрессии не сломили узников. На заводе участились случаи диверсий, в лагере набирало силы сопротивление. И русские всегда были в его первых рядах.
— Нас поражала в них какая-то особая стойкость,— говорит Марциньяк. Он словно вглядывается сквозь годы в то, что осталось далеко за чертой времени, но продолжает волновать, наводить на размышления.— Думаю, что это шло от не покидавшей их ни на минуту веры в победу. Ради нее они жили, боролись, умирали.
Однажды из лагеря сбежали 12 советских пленных. Их поймали и повесили на плацу перед общим строем. Они встретили казнь мужественно, без стона. Один за другим подходили к виселице с высоко поднятой головой и, прежде чём петля захлёстывала их, успевали кинуть проклятие палачам, слова ободрения товарищам. Даже смерть свою они подчинили борьбе.
На заводе Людвиг сильно поранил себе руку. При крайнем истощении организма это могло кончиться смертью от потери крови. И тогда один из русских снял с себя рубаху, разорвал ее на полосы и перевязал Людвигу рану.
— Я знаю, у вас есть пословица: своя рубаха ближе к телу. Тот парень действовал не по пословице. Его рубаха— последняя, да что последняя — единственная: одну рубаху выдавали на целый год...
Вынужденный перерыв в рассказе. Марциньяк нащупывает в кармане пачку, у него красные глаза. Струйка газа пляшет в его зажигалке.
Крутой, тяготеющий к квадрату подбородок этого человека, столько повидавшего на своем веку, совсем по-детски дрожит, и которое время он просто не в состоянии разговаривать...
— Что помогло мне выжить? Надежда на скорый конец мучений. И надеждой этой я тоже обязан русским. В феврале сорок пятого мы узнали, что Советская Армия освободила Польшу, пересекла границу Германии и неудержимо движется вперед.
15 марта — день этот запомнился всем заключенным — охрана, трусившая всё заметнее, сломала виселицу, зловещая тень которой так долго нависала над лагерем. Неужели свобода уже близка? Но радость оказалась преждевременной. Из Брауншвейга заключенных перебросили в лагерь смерти Бергенбельзен. Уже на подступах они убедились, что мрачная слава его заслуженна: их встретили штабеля трупов. Сжигать их не успевали, не хватало солдат.
Линия фронта все приближалась. Здесь, на западе, гитлеровцы сражались совсем не так фанатично, как на восточном фронте. 15 апреля в лагерь ворвались американские танки.
Но долгожданная свобода далеко не для всех означала жизнь. Через две недели из 100 тысяч заключенных в живых осталось лишь 40 тысяч. Люди продолжали гибнуть от истощения, от болезней. У американцев не хватало врачей, медикаментов...
Людвига Марцйньяка комиссия Международного Красного Креста отправила на лечение в Швецию. Здоровье вернулось только через два года. Собрался было домой, в Польшу, но тут на пути встала первая любовь. Дальше все решалось само по себе: женитьба, дети, работа для них.
Так Швеция стала второй родиной Марциньяка. Но и первая живет в его сердце и время не в силах вытравить память о ней.
Людвиг показывает паспорт. Он весь в штампах с отметками виз ПНР. Когда его фирма заключила контракт с Польшей на продажу и монтаж оборудования, Марциньяк проработал на родине около года. Потом четырнадцать месяцев был в Чехословакии. Сейчас — КамАЗ.
— Русские люди дороги и близки мне по-прежнему,— говорит Людвиг,— С ними приятно жить, хорошо работать. Думаю, на Каме будет создан отличный грузовой автомобиль. На уровне самых высоких мировых требований.
Мы выходим на палубу. Уже совсем темно, и бортовые огни ложатся на озеро, полосками-золотистой фольги.
Людвиг полной грудью вдыхает упругую свежесть прикамской ночи.
— Clean air,— говорит он,— чистый воздух...