Он стал рассуждать.
«Если она театралка и к тому же коренная петербурженка,— думал он,— видимо, хорошо знает здешние театры и пойдет в лучший из них. Судя по тому, что один из ее спутников в поезде был драматический артист и рыжая спутница тоже как будто непохожа на оперную певицу и на балерину, можно сделать вывод, что ее интересы сходятся на драматическом театре. На каком же остановиться— на Большом или Пушкинском?»
Он выбрал Пушкинский, потому что сегодня там давали премьеру. Если она театралка, вероятнее всего пойдет на новую пьесу, ведь в Большом идут «Мещане», которых играют уже не первый год.
Черкасов пришел к театральному подъезду задолго до начала спектакля. Билетов в кассе не было, пришлось постоять на улице, спрашивать «лишний билетик».
Он даже обрадовался, что ему выпал случай сходить в театр. Попытался припомнить, когда он был в театре последний раз, и не мог. Ой как давно это было! Кажется, лет десять назад, еще в студенческие годы.
«Да, заработался я, закружился. Стыдно кому-нибудь сказать. А еще интеллигент! Уткнулся носом в работу, не вижу белого света».
С непривычки было неловко спрашивать «лишний билетик», он стыдливо топтался у подъезда, поглядывал на публику, идущую в театр, с надеждой смотрел, нет ли ее. Люди все шли и шли, а ее не было, и никто не предлагал лишнего билета. Становилось тоскливо, неприятно.
И вдруг какой-то молодой человек, оказавшийся рядом, громко спросил:
— Кому лишний билетик?
— Мне! Пожалуйста! — шагнул к нему Черкасов.
Оказавшись в театре, он обошел все лестницы, фойе, буфеты. Волновался как зеленый юнец, пришедший на первое свидание, робко смотрел по сторонам, искал взглядом молодую женщину с небывалыми глазами.
Ему попалось хорошее место в партере. Он почти не взглянул на сцену, весь искрутился, смотрел на ярусы, и ложи. Дождавшись перерыва, прошел на балкон. Вернулся в большое фойе, пробираясь через скученную движущуюся толпу нарядных женщин, заглядывал в лица, ловил знакомый профиль.
«Неужели ее здесь нет? — с отчаянием и страхом думал он и приказывал себе: — Внимательно смотри, не будь растяпой, не зевай!»
Прошел в амфитеатр, в партер, стоял у своего места, оборачиваясь во все стороны, вновь обшаривал взглядом ярусы и ложи, пока в зале не погас свет и кто-то не сказал ему:
— Садитесь, пожалуйста, вы мешаете.
Занавес тихо раздвинулся. Сцена была в каком-то сиреневом полумраке, кажется, изображалась ночь у моря, висела луна, сверкали звезды на низком небе. У белой каменной колонны за столиком сидели мужчина и женщина, слушали музыку, плывущую, очевидно, из сада, тихо разговаривали.
Черкасову стало тоскливо, захотелось сорваться с места и бежать. Но он не поднялся, сидел до конца спектакля, все оглядываясь и надеясь встретить в темноте блеск ее глаз. Совсем не видел того, что происходило на сцене, и не слышал, о чем говорили герои пьесы.
Когда закрылся занавес и зрители начали аплодировать, он быстро поднялся, торопливо пошел к выходу, побежал по лестнице. Чуть ли не первый выскочил на улицу, остановился в дверях, как швейцар, ждал, пока пройдут все зрители, не теряя надежды увидеть ее.
Но вот уже прошла последняя пара, театр опустел. Ждать было нечего, и Черкасов в досаде побрел через сквер мимо памятника Екатерине в сторону Невского проспекта, где еще было светло и гуляли люди, и он на всякий случай направился к ним, приглядываясь к прохожим, все искал и искал ее в толпе...
В полном отчаянии, в досаде на самого себя Черкасов решил в тот же вечер уехать в Москву. Вызвал к гостинице такси, помчался на вокзал.
