Дорогу за Камень Семен выбрал ту, что была более с руки уроженцу волжского берега — водно-сухопутную. Где суденышком, где волоком, где по течению да и не под малым ли парусом, а где и на весельцах, противу воды. Торговый путь по северодвинским, печорским и камским притокам до Перми Великой Чердыни, а потом и через Камень был издревле проторен вездесущими и неутомимыми негоциантами. Без них на северах — никуда. Хлеб, крупы, сукна, зелье хмельное и огнестрельное — это за Камень, а оттуда рябчики и белка, дробью не порченная, прочая мягкая рухлядь, рыба, ягода, орех — все, чем богата Сибирь. «Бог поможет, говорили, и купца пошлет». А где купецкая неусыпная братия — там и гулящий народец. Купцу в дороге не слишком накладная помощь всегда надобна. А гулящему оторве на фартовом суденышке да в хорошей братчине — чего еще желать?
Шел поначалу Семен в одиночку, привыкал к новому своему «гулящему» статусу, что ни говори, а боярская кость-то, дворянская. Скоро ли, долго ли, а добрался до реки Пинеги. Здесь как раз гоношилась артелька «охочего» люда, собравшегося со всей архангельско-пошехонской округи. Все смотрели на восток, всем грезилась Сибирь. А коли сговорились на Пинеге — стали все пинежанами. Таким же манером гуртовались устюжане, вычегжане, важане, сольвычегодцы и другие.
Семен к той поре довольно уже опростился, да и кому до него было дело? Никто в душу не лез и бумаг не требовал. Ну, задумчив парень не в меру, ну, иконку под холщевой рубахой хоронит — когда и кому образок божий в дороге был помехой? Зато, говорят, овчину работать мастак — что одеву, что шапку-малахай. В Сибири самонужное ремесло! Не вечно же будет июль на дворе. Словом, артель Семена приняла, и стал он в дальней дороге зваться Семейкой Пинежанином.
«Гулящие» — не было тогда на Руси словом уничижительным. Перед законом они были дееспособны и равны с оседлым крестьянином-«семейщиком». И то сказать, не всякий «охочий» — земледелец или посадский мужик — двинет в Сибирь, обременясь семейством. Чаще по молодости шли, а уж потом, нагулявшись, обрастали хозяйством. Да и не всем было по душе жить оседло и на семейном якоре. Ой, да мало ли как могла сверстаться крестьянская планида! Бывало, беглого своего крепостного помещик не достал, отступился — вот беглец и гулящий, замел, значит, следы. (По эту пору беглых искали не более 15 лет).
За Камнем с гулящих, что шли через верхотурские заставы, государевы люди Приказа Большой казны тотчас взимали налог — так называемую явчую головщину (явилась, мол, еще одна оброчная голова) и «прописывали» для последующего годового оброка. И самим гулящим, и начальству сподручнее было верстать таковых артельно, землячеством, круговая получалась порука-ответственность. В Подгородной волости Верхотурского уезда, помимо пинежан, обретались в том же «гулящем» статусе устюжане и сольвычегодцы — тоже поди-ка не все и не обязательно из Устюга Великого или Сольвычегодска.
Заплатил в Лялинском карауле 3 деньги явочной головщины (или полторы тогдашних копейки) вкупе с прочими артельщиками и Семейка Пинежанин. И вот оно предстало ему, Верхотурье, что грезилось еще в скорняжне Селиверста. С пятиглавой деревянной Троицей и острогом на высоком Троицком камне, с немногими — едва ли больше сотни — дворами стрелецко-ремесленного посада, кучным деревянным монастырьком, частоколом обнесенном, и Ямской слободой чуть от него на отшибе. Какой был год его прихода? 1620‑е, кажется, годы. Надо было где-то найти приют, предложив свое портняжное рукомесло. А не в монастырек ли наведаться? Да непременно в монастырек!
Мы таким благостным пунктирчиком отмечаем путь Семена в Верхотурье, а ведь он, этот путь, таковым не был! Может, схоронившись в шумливой артельке пинежан, новоявленный гулящий не выделялся из толпешки. А в душе-то что творилось! Вся романовская быль, все прошлое тянулось за ним бесконечным обозом, прихватывая на ходу новые напасти, свои и чужие. Она у него словно бы ничем не защищена была, его душа, никакими одежками не закрыта, голенькой обреталась. Вот и держал икону Николы Угодника близко, под рубахой — как щит, как заслонку. Вот и потянуло его поначалу не куда-нибудь, а в монастырек — а ну как там спасение!
Открыл заскрипевшие ворота — на скрип никто не появился. Неурочное, видать, было время. Вокруг церковки, келий и немногих построек прочее место травой-поляной пошло, даже кое-где ромашки и жарки-купальницы побежали. Как будто дорожку Семену казали — за церковь, к самой тыльной ограде. Здесь малуша стояла, от келий на отшибе. И никакой к ней тропинки — жилая ли? Постучал — тихо. Вошел.
Оконце, упиравшееся в стену частокола, почти не давало света, но догорала оплывавшая до самого поставца свеча. Две других теплились на божнице, но божница пуста была. На лавке за столом из двух толстых плах сидел седой и костистый старик. Гляделся схимником, но ни клобука при нем, ни камилавки — одна беззащитная лысина. Да и ряса крестовая давно не помнила корыта. Негнущимися пальцами старик мял-перебирал ременные четки. Кроме свечи, была перед ним черная доска-икона с едва проступавшим ликом, видно, взятая с божницы. И раскрытая лежала книга.
— Мир дому… — сказал Семен, перекрестясь и низко поклонившись.
— Подай, юныш, воды испить, — услышал в ответ.
Слева, под рукой, оказалась бадейка, доской прикрытая, на ней деревянный же ковшик. Семен зачерпнул и сделал два шага к столу. Испив, старик долго молчал. Глядел не на него, а прямо перед собой и являл Семену незрячего, но книга раскрытая…
— Не Ты ли? — спросил, наконец, старик настороженно. — Неужто сподобил Вседержитель?
Семен, не понимая, молчал. Старец, икона с ликом Николы Угодника, книга в кожаном оплоте — все напомнило ему скорняжню Селиверста. И слезы почему-то закипели у него, накопившиеся за дорогу.
— Ты ждал кого-то, отче? Я тоже… Я тоже спасения ищу.
— Подойди, юныш, и дай руку.
Старик потянул его и усадил рядом с собой.
— Ты… ы, — сказал с глубоким облегчением. — Это Ты…
В его руках не было ни тепла, ни холода. Они были как книга, как четки, как икона.
— Спасения хочешь? Под сень мою? В обитель? — Он гладил руку Семена, и заскорузлые пальцы царапали кожу. — Никола в Мирах Ликийских тоже, знаешь ли, того просил у Господа. И что Он изрек ему?
Не опуская глаз, старик листнул книгу раз, другой и, отняв руку, стал слепо водить пальцем по странице.
— «Если чаешь получить от меня венец, прими на себя подвиг служения миру. Нестяжательного служения». Вот как Он ему сказал, Николаю Мирликийскому. И что было потом, ты знаешь. Трех бедных отроковиц оградил от блудодеяния, бросая им в окна узелки с золотом. Свой город — Миры — спас от глада, умолив купца италийского привести корабль с хлебом. От трех мужей, неправедно осужденных, отвел меч палача, уже занесенный над головами… Мир — вот твоя обитель, юныш. Спасения, какого ты ищешь, не дано тебе! Нет таких одежд, что оградили бы тебя от мира греховного.
Старик устало замолчал, не выпуская его длани. Слова тяжело, с хрипом, давались его груди.
— Вот этот лик, — сказал, — мною, грешным, писанный и Чудотворцем освященный — он двинул на Каме купеческий караван и на Твой Камень меня привел… Грех на Камне-то, грех. Не свое берет, не обетованное.
Старик взял икону и провел по ней ладонью.
— Господи, Вседержитель! Она источает миро! Ты видишь, юныш, ты видишь? Она заговорила!
Свеча, совсем уж догорев, потухла. И заглянул в оконце день. Семен сидел, не ощущая ни себя, ни лавки, ни руки старика. И сухи были теперь его глаза. И такие же, как у старца, бестрепетные руки… Что-то, словно бы, потухло, а что-то затеплилось в нем.
Старик отринул от себя икону:
— Возьми. Теперь она твоя. И Евангелие вот, Боголеповой угоды.
Похоже, что черный поп Иона, в силу возраста, не был рукоположен в игумены, а обретался только строителем и, по выражению неловкого переписчика, «церковным сторожем». Он был всем и никем, словно бы до конца растворил себя в последнем своем обете. Устроив себе келейку на задворках монастыря, он взял туда с собой только писанную им самим икону Николы Закамского и одну из книг, подаренных Борисом Годуновым. И почил неслышно, не оставив нам ни даты, ни места упокоения.
Жизнеделание неведомых святых — факт никем не оспоримый. Их, наверно, было и есть куда больше, чем мы можем себе представить. Это область иерархии небесной. «Бог его знает», — говорят о таких в народе. Да не они ли, ненаслышанные святые, и есть «плоть» нашей духовности?
Оригинал статьи размещен в февральском номере журнала Уральский следопыт за 2015 год здесь http://www.uralstalker.com/uarch/us/2015/02/30/
Автор Горбунов Юний Алексеевич
Подписывайтесь на материалы, подготовленные уральскими следопытами. Жмите "палец вверх" и делитесь ссылкой с друзьями в соцсетях.Горб