Гиничутли! Мой маленький родной аул. Здесь мне дорог каждый родничок, каждый камушек, каждая тропинка.
И каждый человек, встретившийся на этой тропинке.
Я знаю о нем все. И не только о нем. Я знаю судьбу его прадедов и прапрадедов. Как и он — моих. Его прадеды вместе с моими чабанили у богатых барановодов, батрачили, уходили на заработки, обрабатывали скудную землю, строили сакли из грубого камня. Его деды рядом с моими проливали кровь за новую жизнь. Скольких их принесли домой на черных бурках! Его отец, так же, как и мой, взял в руки винтовку в жаркое лето сорок первого года, и так же, как и мой, не вернулся назад. И в его сакле, и в моей квартире на самом почетном месте висит похожая фотография: строгие лица, пилотки со звездой над черными бровями наших молодых отцов. Его мать чабанила в горах, растила детей, ждала вестей с фронта.
Мы — родные друг другу!
Я помню свой аул в дни всенародных праздников и всенародных бедствий. Помню, как женщины пахали сеяли, косили траву. Возглавляли колхозы и плакали по ночам. Жизнь медленно остывала в ауле, как вода в котле, под которым больше нет огня. Ни одной свадьбы. Ни одного новорожденного. Но, одетые во вдовьи платки, после непосильного мужского труда они принимались за извечные женские дела: вязали, шили, вышивали — для фронта.
А теперь в нашем ауле часто рождаются дети. Пусть наши отцы не вернулись с войны. Но их сыновья сами стали отцами, а некоторые — даже дедушками.
И снова жизнь закипела в ауле.
Там, где я рвала крапиву для супа, теперь стоят двухэтажные дома. Они сохранили древние черты каменного жилья горца и в то же время приобрели новые. Плоская земляная крыша, на которой раньше сохло белье, проветривались половики, дозревали абрикосы, стала цинковой, такой блестящей, что солнце отражается в ней, как в зеркале или в реке. Открытые веранды застеклены. Во многих дворах стоят темно-красные «Москвичи» или синие «Волги».
Но что больше всего изменило картину аула, так это зелень. Во дворах уже раскинули ветки подросшие яблони. А под ними вбиты в землю неуклюжие столы. Здесь так хорошо попивать чай под яркими и крупными вечерними звездами. Благодатная тишина, благодатный покой.
Где-то затарахтит мотоцикл. Стукнут ворота. Залает собака. Зазвучат оживленные голоса. И снова — тишина.
Я иду по вечернему аулу. Провожу ладонью по камню ограды: он теплый, нагрелся за день и теперь медленно отдает вечереющему воздуху свое дневное тепло. Задерживаю взгляд на кусте ромашек, проросшем между камнями ограды. И кажется, что это камень зацвел.
Пусто на горбатой, убегающей вниз улочке. Камешки хрустят под ногами. Но вот из-за угла подкатывается старая Хатун. Платок надвинут на самые глаза. Лицо свежее, румяное, помолодевшее. Сразу видно, человек идет из бани.
— С легким паром! — кричу я еще издали.
— Баркала! — отвечает Хатун. — Не хочешь ли испробовать нашей аульской баньки?
Но я уже не слушаю Хатун, потому что еще шаг — и на пригорке вырастет моя школа, старенькая, одноэтажная, в отличие от других домов аула, оштукатуренная и побеленная.
И перехватывает горло! Горячо глазам.
И я — не я. Я снова маленькая, босоногая. Книги под мышкой. Толстые косы спускаются почти до колен. Школа — на краю аула. А дальше — Хунзахское плато, пропасть Цолбок, снежные вершины гор. Это то, что я вижу, когда бегу в школу. А что там, еще дальше, за этими горами?
Я еще ничего, почти ничего не знаю о мире. Во мне — ни лучика солнца, ни камешка зла. Я как родник, только-только пробившийся на свет. И все, чем я стану потом, зависит от того, что положат в этот родник.
Лучик солнца, из которого он всю жизнь будет черпать добро и согревать им людей? Или камешек, что, обрастая мхом, отяжелит его сердце? Мой родник был просвечен солнечными лучами. Спасибо вам за это, мои учителя! В тот день, когда я покидала вас, я не понимала ничего, я не знала, какое богатство уношу с собой. Я думала, что все лучшее там, в большом мире, и я пошла туда. Но теперь я поняла: это вы, мои учителя, мои односельчане, построили дом моей души, солнечную кисть взяв у неба, а краску — у белоснежных горных вершин. Вы застеклили этот дом, чтобы душа моя никогда не знала тьмы и чтобы все, что есть в ней, было открыто глазам людей.
Учителя мои, я знаю, вам было нелегко. Помню, в учительской я стояла как подсудимая вместе со всеми. Я была заводилой. Я была виновата больше всех. И все-таки по-своему я была права.
Вы, мои учителя, понимали это, и потому слова ваши были строги, а глаза ласковы. Ведь это вы сами научили нас любить Родину больше всего на свете.
Родина — это слово незаметно и прочно вошло в меня — вместе с первой капелью, вместе с колыбельной песней матери, рассказами отца о битвах за нее.
Она для меня начиналась с горы, что возвышалась перед окнами школы, и кончалась речкой за аулом.
Каждый день на уроках, на пионерских сборах я слышала, как мужественно защищают Родину ее сыновья и дочери.
Зоя Космодемьянская! Тропинка, проложенная в снегу ее босыми ногами, от избы до эшафота, горела во мне огнем.
А я, что сделала я для Родины? И вот я решила бежать на фронт.
Оказалось, что наши мальчишки тоже не дремлют. Они уже готовятся: переплывают ледяную реку, взбираются на скалы высоко над пропастью, воспитывая в себе мужество. Я выследила их, когда они по одному крались в пещеру. Там горела лампа: видно, изловчились украсть из дому драгоценный керосин. На камнях сидело четверо. В углу пещеры стояла широкая доска, и на ней углем нарисован Гитлер. Его портрет был изрешечен дырками. Хамид крикнул: «Матросовцы, в атаку!» И ребята схватили самодельные шашки с воткнутыми в них гвоздями и бросились на доску.
«Разве деревянной шашкой убьешь? — подумала я разочарованно. — Это же детская игра. Нет, надо достать настоящее оружие и бежать на фронт». С этой дерзкой мыслью я смело шагнула в пещеру.
«Вражеская разведка!» — крикнул командир. «Нет, свои», — поспешила ответить я, немного испугавшись, как бы они не набросились на меня с шашками. Хоть и ненастоящие, а все же с гвоздями.
— Пароль! — грозно выкрикнул командир, и все четверо выросли передо мной.
— Я... я... не знаю, — растерялась я. — Можно мне вступить в ваш отряд?
— Девчонок не берем! — хором ответили они.
— А Зоя Космодемьянская? А Лиза Чайкина?.. Они, по-вашему, кто? — наступала я на них.
— Смотри-ка, в герои захотела, — подмигнул ребятам Хамид.
— А небось, как увидит фашиста, сразу завизжит: мама! — поддакнул кто-то.
— И вовсе не завизжу, — обиделась я. — Знаете что, возьмите меня медсестрой.
Ребята помолчали, раздумывая.
— А что! — наконец сказал Хамид. — Это мысль. Медсестра нам, пожалуй, нужна.
— Ну вот видите, — обрадовалась я. — Я вам буду раны перевязывать и вообще...
Так я вступила в отряд. А потом в голове моей появилось столько планов, что я едва успевала высказывать их: во-первых, надо немедленно начинать готовиться к побегу. Во-вторых, для этого необходимо достать настоящее оружие: с деревянными шашками на фронте не повоюешь! В-третьих, нужны противогазы. Их можно выкрасть из военного кабинета.
Не долго думая, мы приступили к исполнению своих планов. Прежде всего надо было принести из дома холодное оружие. А это задача не из легких, потому что почти все кинжалы, бурки и седла уже были отправлены на фронт. Моя мама тоже отдала отцовскую шашку, кинжал и белую праздничную бурку. Но я знала, что у тети Умужат под ларем лежит простой чабанский кинжал. Его я и добыла без особого труда. Ребятам тоже удалось кое-что раздобыть.