Мне хотелось бы написать трилогию рецензий, связанных между собой той же неуловимой внутренней логикой, чем связаны три фильма, — «Лес скорби» (2007), «Одержимость» (2014) и «Ночной Портье» (1974), — и связаны они столь же неуловимо для зрителя, сколь и неуязвимо для критики. Этот факт выдаёт гениальность замысла каждого из них, и потому я нахожу их особенно опасными для зрителя — современного мыслителя, который сегодня ищет ответы намного тщательнее в кинематографе, чем в литературе или философии.
В «Одержимости» нам преподнесён ложный личностный рост музыканта через насилие и слияние с грязью садомазохизма как «истина в последней инстанции», что исключает само понятие Музыки как таковой, но об этом режиссёр фильма Дэмьен Шазелл не говорит открыто, оставляя за зрителями неизбежно произошедшее разделение их мнений об основной идее фильма.
В фильме «Лес Скорби» Наоми Кавасе показана лживая скорбь через торжество всепобеждающего Эго, которая отныне не скорбь, а страсть.
И любовь, «что сильнее смерти», но, на самом деле, маскирующая такую смерть и саморазрушение, показана в «Ночном Портье» Лилианы Кавани. Это фильм об очищающей трагедии, этот фильм можно назвать антифашистским гимном, и в нём оба главных героя преодолевают свой Стокгольмский Синдром, свое поклонение Насилию как основной части менталитета людей как Европы, так и России середины 20 столетия, от чего мы и сегодня с таким трудом избавляемся.
"Одержимость" - это фильм, способный восхищать насилием, фильм, который возвёл страх и страдание до величия «личностного роста», и получивший 3 Оскара, — до сих пор заставляет говорить о себе, думать, спорить, фильм, чей финальный садомазохистский оргазм, — и критика, и публика, хором провозгласили «катарсисом», — не может не волновать. Наконец-то нет ни добра, ни зла, наконец-то они соединились в едином экстатическом порыве, сделав прорыв в головах зрителей, затмевая саму Лилиану Кавани с её «Ночным Портье»… Ирония была бы уместна, если бы вышесказанное было бы хоть в чём-то неправдой. Однако…
Только почему же нет ничего более живого, чем джаз или фламенко, чем рок или фолк, чем Музыка, созданная опьянением Бытием в электричестве воздуха, адреналина, страсти и пота, когда в блюзе или свинге они будто смешиваются с ароматами моря и леса, или отрезвляющим запахом дождя и грозы, - через Насилие Этого не достичь. даже если "духовные скрепы" диктуют тебе иное.
Так же как через Насилие над Душой во имя спасения и Распятие девушки на кресте в православном монастыре в фильме "За Холмами" Кристиана Мунджиу, как и Инквизиция, ничего общего не имеет с Богом, Любовью или Раем, какими бы ни были "скрепы" сознания.
Ведь нет ничего более неживого, чем имитация страсти виагрой, кнутом или латексом с шипами; и нет страшнее любви без легкости и смеха, а ужаснее, чем молодость без молодости, -только пластиковый мир с его миллионами ослепляющих супермаркетным неоном пластических операций во имя Вечного Самообмана. За что ты стираешь руки в кровь, барабанщик?
Почему нет ничего более страшного, чем свинг, когда он не радостен, а жизнь не льётся через край от свободы и счастья, когда ты не хохочешь вместе с товарищами по скрипке или саксофону, любуясь танцующими парами; почему нет ничего более неживого, чем радость, которая не несёт в себе радости, а только кровавую пену на руках и устах, как нет и ничего безжизненнее, чем страсть, вызванная искусственными заменителями, - этими синтетическими наркотиками, доступными сегодня каждому: возьми полтаблетки амбициозности и смешай с двумя каплями престижа, вдохни одну дорожку снобизма, - да побыстрее, хоть на крышке унитаза в общественном туалете, - и давай уже другую - насилия и одержимости. После такого допинга ты покоришь мир! Политика, экономика, религия, светские рауты, университеты держатся же на этих стимуляторах…
«Наиболее разрушительный аспект насилия — это его проникновение в ум ребёнка и оккупация, подчинение себе его ментальных процессов; это случается, когда ребёнок находится в физической и эмоциональной зависимости от взрослого, который насилует, который эксплуатирует, когда одному человеку предоставляется право контролировать и определять реальность другого даже тогда, когда определение этой реальности идёт вразрез с действительным опытом, переживаемым подчинённым индивидом», — говорится в психологических трактатах о насилии.
Герой Майлза Теллера здесь весьма напоминает прогнувшегося под тоталитарных лидеров Питера из антиутопии «Дивергента» Нила Бёргера, создавая у зрителя устойчивую ассоциацию с личностью, которая идентифицирована с агрессором настолько, что сама начинает становиться такой же. Если и сам Майлз разбивал себе руки в кровь на барабанах, то… не прослеживается ли склонность актёра к определённому амплуа? И вот тогда мы и сталкиваемся с очень необычным феноменом, — слиянием искусства и жизни, а это... или падение в бездну созависимости, или снова неоспоримая гениальность, как уникальный сплав добра со злом в «Одержимости».
Но нет и ничего более странного, чем подобный «личностный рост». Его выдаёт нам мировая культура, построенная не на Воскресении, а на Самоубийстве, механизм которого уже разоблачён фильмом «В Центре Внимания» Тома Маккарти. Культура насилия стала выдавать эту подмену регулярнее, но лишь немногие её приверженцы осмеливаются преподнести эти разрушительные идеи в упаковке самосовершенствования и самореализации, - или завернув в псевдоблеск «преодоления лени», или в тёмный привлекательный бархат военного героизма «во имя родины».
Как нет и ничего более прекрасного, когда слепец становится зрячим, а старик юношей, когда возлюбленные возвращаются, а смертельно больные воскресают. Нет ничего прекраснее блюза, - и в нём ты вечен, - это и грозный раскат грома, и крик рождающегося младенца, и оргазма, - ведь в этом опьянении Жизнью человек бессмертен по-настоящему, и именно такого музыканта в «Перекрёстке» и не смог переиграть сам Дьявол!
Но... Герой фильма уже никогда не испытает этих чувств, и даже если станет первоклассной машиной для музыки, Музыка станет в его жизни писаться с маленькой буквы.
«Находящийся под прессингом заполняет пустоту, которая образуется вследствие хронической диссоциации с своими собственными чувствами и восприятием. У жертвы только один выход — умиротворить, соблазнить или обезоружить агрессора. Жертва может даже участвовать в удовольствии, которое испытывает агрессор, наносящий увечья. Так, страх превращается в любовь и боготворение, а жертва принимает страсть агрессора как свою собственную», — и финальная сцена фильма потрясает, ранит душу и выворачивает её наизнанку, делая фильм несомненным шедевром. Ведь Дэмьену Шазеллу удалось, хотел он этого или нет, вывести в одну и ту же экзистенциальную подлинность и жертв, и насильников этого мира и поставить знак равенства между смертью и жизнью, навсегда отменив дуальность.
А удалось ли?..