- Зай! Смотри, какие у меня пропорции! Правда, идеальные? Ну посмотрииии!!!...
Я послушно подошла к зеркалу.
- Ну, конечно, милый!
Милый поворачивался вправо - влево, разглядывая свой торс. Торс милому нравился. Мне тоже. Но я хотела, чтобы ему нравилась я. А меня заслонял торс.
Алешенька прибыл к нам на учебу из ридной мамки - Украины и проживал в хрущевке своего дяди. Дядя, милый, хлебосольный человек, тактично линял из дома всякий раз, как Алешенька приводил меня.
Не знаю, что он там себе думал, но львиную долю времени мы проводили, глядя в зеркало. На Лешенькин торс.
Торс и в самом деле был ничего. Пропорциональный. Не особо накачанный. Но и не хилый.
Еще Лешенька мне пел. Сладким голосом и с полным отсутствием слуха, что, впрочем, компенсировалось абсолютной уверенностью в собственных силах, на трех аккордах он выводил:
"Всех бермут аферы за спиной,
Посмотрите, люди, на его руки...»
Песня была красивая. Не такая красивая, конечно, как Алешенька, но ничего. Только эту фразу я не понимала. Какие - такие аферы и кого они "бермут"?
Александр Яковлевич Розенбаум, наверное, не хило бы удивился, если б узнал в этой версии свое бессмертное:
"СЯДЕМ У ТАПЕРА за спиной,
Посмотрите, люди, на его руки..."
В серванте у Лешеньки красовалась фотография его, гарного, в обнимку с длинноволосой красавицей.
"Сестра! Правда, красивая?" Я кивала, да, красивая.
Еще Лешенька часто болел и поэтому не ходил на лекции. Лежа под теплым одеялком, замотанный шарфом, он страдал. Доказательством его страдания, наверное, должен был служить градусник, который упорно показывал смертельные 37 градусов.
Я носилась между кухней и комнатой, заваривая Лешеньке чай с клюквой и медом.
В перерывах между сочувствиями я переписывала ему пропущенные лекции.
Через два дня Лешенька вспомнил, что давно не видел себя в зеркало. Подошел, в качковском жесте вскинул обе руки: "Милая! Смотри, какой я красивый!"
Я поняла, что Лешенька выздоровел.
Но Лешенька так просто не сдавался. Он снова нырнул под одеялко, позвал меня, и, обняв, как плюшевого мишку, выдал: "Называй меня, пожалуйста, "сЫночка". Меня так мама звала. Я по ней очень скучаю..."
"СЫночку" моя психика не выдержала. Картинно чихнув пару раз, я заявила, что заболеваю. Побоявшись вторичных бацилл, Лешенька милостиво отпустил меня скучать по нему дома.
Встречались мы в общей сложности четыре месяца. Очень, очень долгий срок. За это время было еще много чего.
Был его день рождения у него дома. После которого во втором часу ночи я поехала домой одна. Потому что Лешенька устал и проводить меня не мог. А на такси денег у бедного студента не было. Не у дяди, в самом же деле, просить.
Был поход на пляж. Где, подняв голову от песочка, я с изумлением обнаружила, как Лешенька целуется с моей лучшей подружкой. С тех пор - бывшей. Лешенькин аргумент "Ну, это не считается! Люблю - то я тебя!"
Было пьяное откровение нашего общего знакомого, что сестра с фото на серванте - вовсе не сестра, А Лешенькина украинская невеста.
Мозгов у меня, двадцатилетней, конечно, было мало. Но все же были.
Как - то я услышала, что одногруппники за глаза между собой называли Алешеньку "сЫнанька". Не "сынок" и даже не «сЫночка»", а "сЫнанька". Божественный торс окончательно померк. Я поняла, что сиял он только в моих глазах.
Наступило лето. Летом я на два месяца уезжала в деревню. В нашу последнюю встречу Лешенька намекал мне, что его мама хотела бы Лешеньку женить. И, как всегда, стоя перед зеркалом, Лешенька пояснял мне, недалекой, как ему важно, чтобы его будущая жена была бы похожа на его мамочку. Конечно, идеал вряд ли был достижим. Пытаясь сделать мне комплимент, Лешенька заявил, что до его мамы не многие дотягивают... И выразительно посмотрел на меня.
В тот момент меня озарило и я твердо для себя решила, что я - не дотягиваю...
И даже пытаться не буду...