В Майами ведет большой мост, и мы двигались по нему как армии победителей. Мы ехали медленно, все сигналили, размахивали флагами, кричали, и слова уносил ветер, дующий с океана. А переехав мост, мы покатили через весь город с включенными фарами. Мы нарочно ехали на красный свет и против движения.
Я высунулся из «олдсмобиля», перевернутый флаг бился на ветру, и чем ближе подъезжали мы к Фламинго-парку, тем громче я кричал. Тут был конец нашего пути. По дороге к парку к нам присоединились сотни людей, радостными возгласами и аплодисментами встречавших появление ветеранов. Мои братья вылезали из машин, обнимались, хлопали друг друга по спине, пели и кричали, как будто мы только что выиграли войну.
В огромном палаточном городке ко мне подбежали два знакомых ветерана из Нью-Йорка, и мы обнялись.
— Я читал в Нью-Йорке, что тебя избила полиция,— сказал один из них.— Хорошо, что ты приехал.
Я выбрал место, куда положить надувной матрас и воткнуть перевернутый американский флаг. Я сидел и смотрел на царившую вокруг суматоху. Потом появились первые репортеры.
— Мне есть что сказать,— ответил я женщине, которая подошла ко мне, и мы с ней проговорили два часа.
Стемнело, мы легли спать. Позади был длинный путь через всю страну.
В тот вечер должно было состояться выступление Никсона, и я находился на вражеской территории совсем один. Я сидел в инвалидном кресле, одетый в пропитанный потом полевой мундир, весь в медалях. Знакомый телепродюсер помог мне миновать охранников у входа. Глаза еще страшно резало после слезоточивого газа. За железной решеткой, окружающей здание, где проходил съезд, избивали моих друзей, хватали их и заталкивали в полицейские фургоны.
А здесь толпилось множество нарядно одетых людей: мужчины в дорогих летних костюмах, женщины в легких элегантных платьях. Они косились на меня, недоумевая, как это я среди них затесался. Но для этой встречи с президентом я проехал три тысячи миль, и ничто не могло меня остановить.
Я медленно и осторожно продвигался по одному из боковых проходов большого зала. «Извините, извините»,— говорил я делегатам, пробираясь мимо них к трибуне.
Не успел я одолеть и половины пути, как меня остановил агент внутренней охраны.
— Вы куда это направляетесь? — спросил он и ухватил спинку моего кресла. Я сделал вид, будто не слышу, и продолжал поворачивать колеса, но он крепко держал кресло. Тут на помощь ему подоспели еще двое.
— В чем дело? — спросил я.— Что, инвалид войны, который сражался за свою страну, не может сесть поближе?
Они переглянулись, а потом тот, кто держал мое кресло, сказал:
— К сожалению, нет. Первые ряды — только для делегатов. Придется тебе, сынок, вернуться в конец зала.
Я обернулся, в отчаянье глядя на них, и закричал как можно громче, чтобы меня услышали люди Си-би-эс, как раз установившие на галерее надо мной телекамеру,— может быть, они используют этот эпизод для шестичасового выпуска новостей.
— Я ветеран Вьетнама, я воевал! А вы-то хоть были на войне?— выкрикнул я.
Один из агентов отвел глаза.
— Я так и думал,— сказал я.— Конечно, ни один из вас не был на фронте. А еще собираетесь меня отсюда вышвырнуть1 Да я имею такое же право сидеть в первом ряду, как любой из делегатов. Я это право заслужил.
Тут подоспели репортеры, в том числе и Роджер Мадд из Си-би-эс. Они пробрались через кордоны, установленные службой безопасности, и начали задавать мне вопросы.
— Зачем вы здесь сегодня? — спросил меня Роджер Мадд.— Подождите, не отвечайте, пока мы не наведем камеру.
Прямо не верилось, до чего все удачно складывалось. Еще несколько секунд— и меня с Роджером Маддом увидит вся страна. Я выполню то, ради чего стремился сюда,— расскажу народу правду о войне. Заработала камера, и я стал объяснять, почему мы с товарищами здесь, говорил, что это несправедливая война, что ее надо немедленно прекратить.
— Я ветеран Вьетнама,— говорил я.— Я все отдал Америке, а теперь правительство бросило меня и моих товарищей догнивать в госпиталях для ветеранов. То, что сейчас происходит во Вьетнаме,— это преступление против человечества.
Я хочу, чтобы американский народ знал: мы приехали сюда со всех концов страны, спали на голой земле под дождем ради того, чтобы люди Америки своими глазами увидели тех, кто сражался на этой войне, а потом возненавидел ее. Если не мне, сить
- Спасибо, сказал Роджер Мадд, заметно тронутый моими словами.— Перед вами выступал Рон Копии, инвалид войны, протестующий против политики президента Никсона во Вьетнаме. Репортаж из зала заседаний съезда ведет Роджер Мадд.
К этому времени еще нескольким ветеранам удалось пробраться в зал. Один из них подошел ко мне и сказал, что мой старый друг Бобби Маллер и Билл Уимен, у которого ампутированы обе ноги, тоже сумели проникнуть в зал заседаний с пропусками, полученными от конгрессмена Макклосски. Они расположились в центральном проходе, прямо против трибуны, метрах в пятидесяти от нее.
Скорее отвези меня к ним,— сказал я. Он развернул мое кресло и повез назад, мимо ухмыляющихся агентов охраны, которые решили, что я уже покидаю поле боя. «Рано радуетесь,— думал я.— Это еще только начало».
Вон они, там,— сказал ветеран, кивая в сторону прохода, где в инвалидных креслах сидели Бобби с Биллом.
Откуда ты? — спросил Уимен, когда мы пожали друг другу руки.
Вон оттуда,— показал я на другой проход.— Хотел пробраться к самой трибуне, но и это — отличное место.
Мы сдвинули кресла в ряд прямо напротив трибуны, с которой должен был говорить Никсон. Бобби и Билл захватили с собой несколько плакатов с надписью «Прекратить войну!», и, взяв один из них, я поднял его над головой.
Через несколько секунд должно было начаться выступление Никсона, и нас со всех сторон обступили агенты службы безопасности. Мы сидели прямо под телевизионными камерами всех крупнейших компаний страны, и вряд ли наше присутствие и наш вид были так уж приятны республиканской партии.
