Люди машинах проносятся мимо, сосредоточенно глядя перед собой. Кто они, эти люди, спокойно едущие на работу или пообедать, будто важнее этого нет ничего а мире?
— Смотрите! — кричу я.— Вот она война, перед вами!
Никто даже не оборачивается. Я выезжаю на мостовую, выталкиваю свое кресло прямо перед машинами.
— Посмотрите-ка на войну хорошенько! — кричу я, чуть ли не бросаясь под колеса грузовика. Задавят меня или нет —об этом я и не думаю. Я кричу, чтобы они посмотрели на меня. Спрятанные на крыше штаб-квартиры полицейские кинокамеры ведут съемку. А я знаю, что мне а одиночку удалось хотя бы остановить уличное движение.
И тут демонстранты один за другим начинают выходить на проезжую часть, усаживаются среди машин и охрипшими голосами скандируют:
— Нам не нужна ваша поганая война!
Движение останавливается в нескольких кварталах. Мы заняли улицы. Водители сигналят, из окон выглядывают служащие и секретарши, шоферы автобусов подбадривают нас. Многие демонстранты танцуют, раздаются возгласы, призывающие положить конец войне и навсегда прекратить кровавую бойню. На той стороне улицы замерли полицейские, обуреваемые одновременно завистью и презрением к нам. Похоже, что они никак не могут решить, то ли им начать стрелять в нас, то ли разорвать на себе мундиры и отшвырнуть пистолеты.
— К нам, давайте к нам! — кричим мы, но они не принимают нашего приглашения.
Наконец высокий лейтенант берет мегафон, объявляет, что демонстрация окончена, и приказывает всем разойтись.
— Как дела, брат? — спрашивает меня мужчина с длинными рыжими волосами.—
Все в порядке? — Я уже не раз видел его на демонстрациях, хотя и не знаю, как его зовут.— Давай-ка я помогу тебе,— говорит он и предлагает повезти мое кресло.
Полицейские двинулись на нас. Они совсем близко. Издалека доносится вой сирен. Я кричу тем, кто рядом со мной: °
— Вернитесь на тротуар, скорее! — Пытаюсь покатить кресло вперед, но ничего не выходит. Я опять стараюсь сдвинуть его с места.
Вдруг рыжий наклоняется надо мной и хватает меня за руки.
— Ты арестован.
Один из демонстрантов бросается ему на помощь.
— А ну, подонок! Тебе самое место в тюрьме!
Я отчаянно сопротивляюсь, не давая надеть на себя наручники, зову на помощь.
Рыжий наклоняет кресло вперед, и я вываливаюсь на мостовую, лицом вниз. Ноги вывернуты, я лежу на них.
— Руки назад! — Рыжий упирается мне коленкой в спину.
Кругом творится нечто невообразимое. Кто-то пинает мое омертвелое тело. 1овсюду кричат люди и мелькают дубинки.
— Я ветеран войны! Что же вы со мной делаете? Господи, да что же это такое!
Они хватают мои руки, заворачивают их за спину, защелкивают наручники.
— Вы что, не видите? Я же парализован. Я не могу пошевелиться, я ничего но
чувствую!
— Уберите его отсюда! — кричит кто-то.
Они тащат меня, пиная и избивая кулаками. Они сорвали с моей груди боевые награды и швырнули меня назад, в кресло со скованными за спиной руками. Я чувствую, что валюсь вперед, потому что не могу удержать равновесие. Рыжий толчком отбрасывает меня на спинку кресла, кричит и ругается, что я но сижу ровно.
— У меня мышцы атрофированы, понятно вам?
— Заткнись, сукин сыч!
Рядом на тротуаре плачут женщины, повсюду избивают демонстрантов и надевают на них наручники. Двое волокут мое кресло к стоящей на той стороне улицы машине, самой обычной на вид.
— Лезь туда, предатель.— И рыжий швыряет мое тело на заднее сиденье. Мои мертвые ноги беспомощно болтаются.
Я весь изранен и едва могу вздохнуть. Лежу на заднем сиденье, истекая кровью, а эти двое обсуждают, не переломали пи они мне кости. Слышу, что они решают отвезти меня в тюремную больницу, чтобы сделать рентген.
Когда в приемной я раздеваюсь, это оказывает на них свое действие. Они стоят и смотрят на меня, видят шрамы, покрывающие мое тело, и как будто начинают понимать, что совершили ошибку. На их лицах я вижу страх. Они избили полумертвого человека! Теперь они ведут себя очень осторожно, очень вежливо. Когда доктор заканчивает осмотр, они помогают мне одеться.
— Я тоже был во Вьетнаме,— говорит рыжий неуверенно.
— Мы ведь тоже не хотим войны,— говорит другой полицейский.— Кто ее хочет?
Они усаживают меня в кресло и везут в другую часть тюремного здания, чтобы зарегистрировать.
— Фамилия? — спрашивает меня полицейский, сидящий за столом.
— Рон Ковик,— говорю я.— Профессия — вьетнамский ветеран, борющийся против войны.
— Что-что?— насмешливо переспрашивает он.
— Вьетнамский ветеран, борющийся против войны,— выкрикиваю я.
— Жаль, что ты там не издох,— говорит он и оборачивается к своему помощнику:— С удовольствием бы сбросил этого парня с крыши.
Меня фотографируют, снимают отпечатки пальцев и сажают в камеру. Я пытаюсь заснуть, но в груди, как огромный раскаленный камень, пылает гнев. Я прислоняюсь головой к стене и слышу, как то и дело спускают воду в уборной.
Наутро в десять часов меня выкатывают из камеры и везут в другой корпус, где я останусь, пока кто-нибудь не придет взять меня на поруки. Во время демонстрации арестовали семнадцать ветеранов. Их по очереди выводят из камер и сковывают друг с другом общей цепью, как каторжников. Я смотрю на их лица — может быть, кто-то из них только притворяется, как вчера тот рыжий и другой полицейский? Кто из них провокатор? — пытаюсь угадать я.
Мне велят отодвинуться. Меня не могут сковать вместе с остальными.
— Вот если бы не это кресло,— жалуется полицейский.
— А почему бы вам снова не надеть на меня наручники? — говорю я.—И кандалы на ноги, как всем остальным?
Он в изумлении смотрит на меня, потом отворачивается и кричит:
— Пошли!
Кандалы ветеранов бьют по холодному цементному полу. Семнадцать американских ветеранов вереницей выходят из обшей камеры, волоча кандалы, скованные общей цепью,— дети Америки. Я плачу, потому что тоже хочу идти вместе с ними и еще потому, что хочу им верить. Но как я могу поверить кому-нибудь, даже самому близкому другу, после того, что случилось? Что же они со мной делают? — думаю я. Столько отняли у меня, и все им мало. Что еще они попробуют отнять?
Я поселился на Харрикен-стрит в Санта-Моника. Там было очень тихо. Я хотел уйти от всего, что напоминало бы о войне. Решил, что буду ухаживать за садом, сам готовить. Таким рисовалось мне будущее. Я даже задумал написать книгу. Купил старинный секретер, и мы с друзьями потратили целый день на то, чтобы привезти и установить его в доме.
Мой домик был расположен всего за квартал от океана, небольшой, аккуратный коттедж, прячущийся в глубине переулка. На окнах были набиты деревянные перекладины, так что жилище мое выглядело готовым в любой момент выдержать натиск сильнейшего шторма. В доме был душ, специально приспособленный, чтобы мне было легко вкатываться туда на кресле. Я был счастлив, что живу совсем рядом с океаном.
С соседями я общался мало, разве что здоровался, когда выкидывал мусор. Я часто сидел у окна и смотрел на собаку, вечно лежащую на крыше дома напротив. Через несколько дней мне надоело готовить, и я начал питаться в закусочных. Кормили там ужасно, но все-таки лучше было садиться в машину и куда-нибудь ехать, чем все время торчать одному дома.
Иногда мне снились жуткие сны о войне. Я в ужасе просыпался в своей комнате посреди ночи. Рядом — никого, только я сам, заключенный в своем недвижном теле. Помню, как я смотрел на распускающиеся за окном бутоны и радовался, когда в дом заползали муравьи,— все-таки компания.