В моем случае, я веду пять палат уже с более широким профилем болезней: аппендициты, кишечные непроходимости, гнойные заболевания, раны различной локализации. Соответственно, к этому моменту освоил оперативное пособие по этим патологиям, послеоперационное ведение больных. По большей части наша работа — это бумаги. Если делать на проценты, то процентов эдак 40% уходит на время в операционной. Остальное — бумажная работа и мелкие манипуляции в духе ежедневных перевязок в отделении.
Я очень не хотел работать со стариками. Так что еще на стадии университета я выбрал педиатрический факультет. Пусть между стариками и детьми разницы особой нет (в поведенческом плане), но с детьми работать легче. У них нет такого груза болезней.
В 11 лет мне попалась книга Федора Григорьевича Углова «Сердце хирурга», стал интересоваться медициной, ну и понеслась. Ближе к поступлению в университет я уже четко понимал, что нигде, кроме как в медицине, себя не вижу. А ответственность — она везде одинакова. У жизни нет цены, будь то взрослая или детская, на мой взгляд.
Все благодарности получает хирург, к которому я прикреплен. Ординатор — маленький раб хирурга. У нас в стране с этим туго, если ты «человек с улицы». Хотя один раз меня отблагодарили бутылкой коньяка и тысячей рублей. Но все это зависит от того, в какой хирургии ты находишься, и в каком городе. Здесь, в Москве, редко вижу, чтобы благодарили хирургов. Зато вижу много пустых жалоб в духе «слишком маленький телевизор у нас в палате».
Конфликтов было очень много на первом году обучения. Хирурги — народ специфический, необщительный. Очень много пафоса, весьма самоуверенны, отсюда и трудности в общении. И довольно грубые. Впрочем, со временем сам становишься таким, ибо график работы, да и порой то, что ты видишь, тебя меняет, даже если ты этого не хочешь.
Наш сериал «интерны» очень далек от практической части обучения, но моментами хорошо передает положение обучающегося в отделении. В буквальном смысле, ты становишься на два года мишенью, на которую можно скинуть что угодно. У каждого из нас есть свой Быков, который в любой момент покажет, насколько ты еще далек от того, чтобы называться врачом.
А вот сериал «Клиника» уже ближе к правде, он показывает достаточно хорошо то, как страшно нам поначалу, каким трудом мы обучаемся и как много времени уходит на больницу. Как и главные герои, мы — ординаторы — живем в больницах. Дома я появляюсь 1-2 раза в неделю, невеста негодует.
И да, ординатор и интерн — разные вещи. Ординатор — более глубокая подготовка за счет времени (интернатура — один год, ординатура — два). Интерны обладают более общими знаниями. Пока не сдашь теорию — стоишь и наблюдаешь за хирургами, запоминая, что должен делать ассистент.
Работаю 5/2, плюс 6 дежурств в месяц, плюс 2 выходных, плюс еще 6 дежурств в другой больнице. Обходы начинаются в 07:30 утра, что значит, что в 7 ты уже должен быть на месте и знать всех больных, разобраться, что делать с поступившими за ночь. Уйти в 16:20 получается редко, так как могут в любой момент забрать в операционную, и сколько там времени проведешь — вопрос сложный. Чаще всего домой я приезжаю к 8 вечера, моюсь, ем и спать. А в 5:30 снова подъем и по накатанной.
Так что личную жизнь мы заводим еще на стадии университета — иначе никак. Но мне повезло, моя невеста училась со мной и продолжает, только она врач-педиатр.
Поскольку я иду к этому с самого детства, морального удовлетворения много получил. Но вместе с тем и много разочарований. Я не так себе все это представлял. Оказалось, что отношения здесь жесткие, сама работа изнуряющая, а родители пациентов — редко адекватно контактируют с нами. Самая частая фраза в мой адрес: «Вы слишком молодой, можно нам другого?»
Касательно денег — думайте сами. При таком графике и вреде здоровью 100 тысяч — стоящие деньги? При этом, назвав 100 тысяч, я говорил о зарплате хирургов. Я же еще ординатор и сам плачу 132 тысячи в год, и это еще очень дешево.
Про яжматерей можно говорить долго, но это бич всего общества, не только врачебной части. Как пример, буквально недели две назад поступила девочка с подозрением на аппендицит, с гнойным отитом в придачу. Скажем так, всей бригадой решили, что надо брать ребенка на стол, живот был плох. Мама же, в свою очередь, сказала, что она чувствует, что там нет аппендицита, так как (!) в детстве ее клали в больницу, и папа ее забрал с теми же чувствами. Маму-то в итоге потом прооперировали, как выяснилось, уже с осложнениями. А ребенка она забрала, отказалась от нашей помощи. Логики ноль, разума тоже.
Очень много подростков приезжает к нам с инородными телами в тех или иных отверстиях.
Год назад была девочка, которая «вышла» с седьмого этажа, запоминающаяся ночь. Была большая бригада, хирурги, челюстно-лицевые хирурги, травматологи, даже урологи (которые по ночам не дежурят, приехали по вызову). Долго оперировали, под утро только вышли, когда уже снова закипела работа в больнице. Через полгода я ее увидел, и, надо сказать, выглядела она весьма хорошо. У нас сильная медицина, чтобы ни говорили.
Можно ли говорить, что маленькие дети выздоравливает быстрее, чем взрослые, в силу молодости организма? Думаю, надо делить не по возрасту, а по эмоциональной лабильности. Если пациент сильно заостряет внимание на неприятных моментах, то долго выздоравливает. А есть и такие, что на боль не обращают внимания. Сегодня у меня мальчик 10 лет после аппендэктомии вчерашней уже бегает. А есть и 16-летний, который боится даже на кровати двигаться, так остро реагирует на боль.
Больше всего запомнился мальчик семи лет с аппендицитом, который с задором спросил: «Ну куда уже идти? Надоела боль в животе». Очень необычно для меня это было.
На столе редко умирают, чаще в отделении реанимации. Если у хирурга на столе умрет ребенок, то по нему проедутся все, кому не лень. Начиная всеми внутрибольничными верхушками, заканчивая комиссиями объемных составов
Поэтому если что-то резко ухудшаются, быстро доделывается то, что делали, зашивается, и бегом переводится в реанимацию больной. А смерть в реанимации уже идет по другим путям юридическим, хотя и в таком случае хирурга заденет.
В реанимацию часто бегаем, относительно других отделений. Но смертность не такая большая, как я думал до работы в этом месте. Самая сильная история — история мальчика Арсения. Мы год его лечили. Первые раз я его увидел — кожа и кости буквально. В реанимацию раз пять бегали с ним, если не больше. Но все-таки умер, тяжелая реакция трансплантат против хозяина. Плакали всем отделением. После этого я стал более грубым, что ли. Меньше привязанностей.
Насчет коррупции. В университете творилась, скажем прямо, жесть.
Есть «золотые кафедры». К примеру, анатомия. Зачет стоил от 25 до 60 тысяч. И много желающих было, друзья. Была одна кафедра, которая никого, кроме своих, без денег не пропускала. И это было довольно-таки открыто и нагло.
Учился я во втором меде, не постесняюсь этого сказать. Он хорошо известен гадкими делами. Плюс тонны методичек, которые «необязательно покупать, но без них вы не справитесь в дальнейшем обучении». В больнице пока не сталкивался, честно.
Много мажоров, очень. Одногруппник мой, выходец из Дагестана (ничего против других наций не имею), слова друг с другом еле связывал на русском, но окончил с красным дипломом. Были такие, которые до сих пор плечо с предплечьем путают. Но есть и изумруды, которым я завидовал: что ни спроси, знают, либо знают где искать. Редкие люди.