***
- Лёнушка, ты по ягоды со мной пойдешь-то?
- Пойду! Пойду! Я за лукошком…
- Тихо ты! Маруське не говори, а то с нами запросится. Ныкать будет всю дорогу, жалобиться. Огородами уйдем. Уж я лукошки припас…
Лёнушке десять лет, Лариону - одиннадцать. По деревенским меркам – взрослые. Она – разбойница, «варнак в юбке», как мать говорит. В свои десять лет лихо ездит верхами без седла, любит рыбалку, просится с отцом на охоту, терпеливо сносит укусы гнуса, жару, холод. Она и брат очень похожи характерами, оба упрямы, настойчивы, выносливы. Оба – любимцы отца, строгого, истового старовера Ксенофонта.
Лукошки уже полны душистой крупной малиной, стоят под деревом, а она носится наперегонки со смешным щенком Двориком, что увязался с ними, по берегу Чузика. Внезапно из травы взметается змеиная голова. Бросок! Еще! Еще! Здоровенная потревоженная гадюка разозлена до крайности. Ларион, услышав визг Дворика, бросается к змее и яростным ударом дубинки перебивает ей хребет. Лёнушка застыла на месте от пережитого страха, жалобно скулит укушенный Дворик. Брат подбирает лукошки, берет за руку сестру и они идут домой через малинник. Дворик уныло плетется сзади…
***
Лёнушка окончила школу с похвальным листом и уезжает в Колпашево учиться в недавно открытом институте. Вся большая семья провожает ее, мать плачет, отец хмурится, младшие виснут на шее, обнимаясь на прощанье. Ларион несет самодельный сундучок, что тайком мастерил для нее. Сундучок изукрашен резьбой, легкий, с витыми кожаными застежками… Начнется война… Иллариона призовут на фронт в июле 41-ого. Больше они не увидятся. Сначала письма приходили часто, потом все реже, а потом – тишина… Пропал без вести…
Евлампия по комсомольскому набору пришла на работу в НКВД, оттуда ее перевели в прокуратуру. Стала ценным работником.
***
4 марта 1953 года ее вызвали в отдел кадров. Ничего необычного, просто процедура перепроверки данных. Написала заново автобиографию, заполнила анкету. Родилась… Училась… Семья… Селиверст… Данила… Павлина…Мария… Остальные…
Вошел незнакомый капитан, решительно отодвинул кадровика, сел на его место, закурил, пробегая глазами написанные ею листки. Выдохнул клуб едкого дыма прямо ей в лицо.
- Знаешь, что бывает с врагом, пробравшимся в наши ряды? Уж ты-то знаешь!
- Потрудитесь объяснить, товарищ капитан…
- Я тебе потружусь! Я тебе объясню! Почему скрыла, что Илларион Вишневский - твой брат – пропал без вести? Мы можем быть уверены, что он не был в плену? Не перешел на сторону врага? Не имеет связи с вражеской разведкой, а ты – с ним?
Возразить было нечего… Капитан собрал листки, аккуратно сложил их в папочку.
- Ты сегодня лекцию читаешь о международном положении. Прочитаешь, и ко мне придешь. Продолжим разговор…
Лекция-политинформация была привычным, давно обкатанным сценарием. Трибуна, графин с водой, лица в зале, на которых явственно читались скука и обреченность. Страх ареста, чувство безысходности, пачка выкуреннных папирос давали о себе знать. Сжималось сердце, кровь стучала в висках, в глазах время от времени плыли какие-то стеклянистые червячки, в ушах стоял звон… На середине доклада она потеряла сознание. Очнулась только в госпитале. Постепенно память возвращала последние события: капитан, допрос, листы анкеты, где не был указан пропавший без вести Илларион, лекция, дальше – провал…
В дверях палаты появился ее сослуживец Ефим Черновский, которому она давно нравилась - женское чутье не обманешь. В кулечке принес яблоко и конфеты. Она через силу улыбнулась этому некрасивому, прихрамывающему после фронтового ранения майору. Он уселся на стул, близко наклонился к ней, зашептал:
- Слушай и улыбайся мне, чтоб все видели, как ты рада меня видеть. Вчера умер Сталин, теперь всем будет не до тебя и твоего брата. Завтра же зарегистрируемся, возьмешь мою фамилию. Документы сделаем быстро и уедем. Улыбайся! Ты рада меня видеть…
***
Тетка Александра – младшая сестра матери - и дядя Семен давно перебрались из Пудино, обосновались в Абхазии, на самом берегу самого синего в мире Черного моря. Пообвыкли, приноровились жить с чужими по духу людьми, но сохранили хоть малую часть старообрядческого уклада: не пили-не ели из одной посуды с мирскими, молились двуперстно, истово иконам старого письма. Чужого духа не перенимали, своего другим не навязывали. К ним и приехала в 54-ом овдовевшая Черновская Елена Константиновна, здесь встретила своего Петровича, отсюда уехала с ним в Тбилиси, навсегда распрощавшись с прошлым.
***
«А пишу тебе, Лёнушка, как с тово свету. Не знаю, с чего начать, что сказать. Вся жизнь уж позади осталась. И захотелось мне родню отыскать. Нашел через своего солиситора Александру Мироновну и Семена Панкратьевича, а уж через них и тебя. Жизнь, что прошла, рассказать невозможно. Вот в 43-ем ранило меня, едва в плен не попал, Чудом выжил. К партизанам подался, в Белоруссии это было. Во время одного из рейдов опять ранен был. От своих отстал. Попросту говоря, бросили меня. Спасибо, что не пристрелили. Спасла меня местная жительница, Ядвига, полячка. Так у нее и прожил, на поправку пошел. Но прятался ото всех: от немцев, от полицаев, от наших.
Поопасился я возвращаться-то, наслышался всякого. Ядвига и уговорила меня двинуться в Канаду. Мы тут спервоначалу помыкали горя, но потом ничего. Язык выучили, все устроилось, бизнес начали. Одна беда – детей-то у нас своих не было. А три года назад умерла моя Ядя. Совсем я осиротел. Ты уж на меня шибко сердца не держи. Жизнь вон как повернулась. А адрес мой такой…».
Она отложила письмо в сторону, медленно зажгла сигарету, морщилась, курила. На дворе 65-ый. Но где-то же лежит ее личное дело с незаконченным протоколом допроса и грифом «Хранить вечно». Она – Черновская, можно еще раз сменить фамилию на мужнину – стать Вертей. А куда деть вопросы анкеты, и за каждым – опасность. Нет! Не высовываться! Она теперь не одна – муж, который ни о чем не подозревает, маленькая Лялька.
Елена решительно изорвала письмо, бросила его в мусорное ведро и понесла его на помойку. «Ну что за безобразие! Мусор опять два дня не вывозили!» - отметила она для себя. Машинально протирая пыль на буфете, загружая белье в рычащую «Волгу-8», развешивая его на балконе, она никак не могла отделаться от мысли, что сделала что-то не так. Что же она натворила! Сколько можно бояться теней из прошлого? Ну не расстреляют же ее, не арестуют за давний подлог документов, за обман…Ведь есть же срок давности, в конце концов! Она решительно отшвырнула отжатую простыню в таз и побежала к мусорным бакам. Мусор был вывезен, все было чисто убрано. Председатель ЖКО предпочитал не связываться с суровой маленькой женщиной, которая без записи заходит на прием к самому секретарю горкома партии.
Около одного из баков белел обрывок бумаги. Она подняла его.
Mr. Vis….
54 Rue …
Mont…
***
Коммунальная кухня жила привычной жизнью. Баба Фаня пересказывала содержание вчерашней ссоры с Риммой, дядя Вася смолил папиросу, Гульнара резала зелень, Цира мыла посуду, время от времени сочувственно поддакивая бабе Фане.
- Ой-вэй! Что значит старость! Была в магазине и забыла купить соль. Вы мне одолжите, тетя Лена?
Баба Фаня подошла к ней вплотную и, понизив голос до шепота, спросила:
- А вы вчера успели догнать этого незнакомца, Евлампия Ксенофонтовна?
В ее речи не было и тени того опереточно-нарочитого еврейского акцента, над которым так любила потешаться коммуналка. Профессионализм – великая вещь. На лице Елены-Евлампии не дрогнул ни однн мускул. Голос был по-прежнему ровный, спокойный, чуть хрипловатый.
- Конечно, одолжу. Вот соль, Фаина Моисеевна. Нет, не догнала.
Фаня оглянулась. Цира и Гульнара уже увлеченно обсуждали новые похождения веселой разведенки Люськи из 43-ей квартиры.
- Мне жаль. Это был бы прекрасный шанс для вашей Лялечки. Очень жаль!
Елена горько усмехнулась, пробормотав про себя:
- Много ты понимаешь в шансах, старая хала!
Встретилась глазами с проницательным взглядом старой бабы Фани и поняла, что та понимает… Многое понимает… Все понимает…
32