Помню, когда мы оказались у памятника, я поглядел на лицо Линкольна и прочел слова, высеченные на стене. Будь он жив, он был бы с нами, решил я.
Мне никогда уже не стать прежним, сказал я Скипу. Демонстрация пробудила о что-то в моей душе, и чувство это теперь навсегда останется со мной. Такого мне еще о, не доводилось испытывать — ни в учебном лагере, ни на войне. Между нами возникло чувство единства, как и во Вьетнаме, но это было единство совсем других людей, и сложилось оно по иным причинам. На войне мы убивали и калечили. В тот майский субботний день в Вашингтоне мы стремились исцелить людей и сделать их свободными.
Скоро придет мой черед выступать. Меня усадили на сцене в зале школы, так похожей на ту, куда ходил я, в городке, так похожем на мой. Я смотрю на юные лица.
Совсем дети. Входя в зал, очи возились и смеялись, как и мы когда-то. А теперь они молча смотрят на меня и на Бобби Маллера, с которым я подружился в госпитале для ветеранов. Бобби, сидя в инвалидном кресле, обращается к ним с речью.
Совсем как тот день, когда к нам в школу пришли вербовщики морской пехоты.
Будто вчера все это было — их сверкающие ботинки и новенькие мундиры, их крепкие рукопожатия и все мечты, награды, высоты, взятые вместе с Кастильей, фильмы, книги, игрушечные пистолеты и взрывы радужных огней. Только вот теперь выступаем мы с Бобби. Что, если бы в тот день мне довелось увидеть кого-нибудь вроде меня, молча сидящего в инвалидном кресле перед выпускным классом? Может, тогда все сложилось Бы иначе? Да, возможно, этого было бы достаточно.
Бобби рассказывает о себе, и я расскажу о себе. Я рад, что он уговорил меня выступить здесь, что все они смотрят на нас и видят правду о войне — живых мертвецов, живое напоминание, двух мальчишек, превращенных в полутрупы.
Мне никогда еще не приходилось выступать, но теперь настал мой час. Я прикидываю, о чем им рассказать. Выкатываю кресло на середину сцены и начинаю говорить о госпитале.
В Калифорнии мы сняли квартиру на берегу океана. Кенни вскоре бросил учебу, и все время мы проводили вместе. Жить рядом с человеком, который знает тебя всю.
Жизнь это замечательно. Каждый день мы вместе с двумя девушками, жившими по соседству, отправлялись купаться. Кенни купил мотоцикл и в тот же день, привязав меня ремнями позади себя, повез кататься.
Примерно через месяц после переезда я увидел на первой полосе «Лос-Анджо-лес тайме» большую фотографию — группа ветеранов в Вашингтоне срывает с себя военные награды. Это была удивительная по силе антивоенная демонстрация. Чего бы я только не отдал, чтобы быть с ними. Я читал о демонстрации, сидя у бассейна «Клуба залива Санта-Моника» в дурацкой майке с изображением Микки Мауса. И тут я вдруг понял, что легкой, спокойной жизни мне мало. Война еще не кончилась, и я должен встать в строй вместе с другими ветеранами.
Дома я позвонил кое-кому из моих знакомых, и выяснилось, что в этот день вечером в Лос-Анджепесе на квартире собираются члены организации «Ветераны Вьетнама против войны». Я все еще не знал твердо, чего хочу, но сразу же сел в машину и поехал туда.
Помню, как с самого начала все были внимательны ко мне. Когда я приехал, у дома уже ожидало несколько ветеранов, чтобы внести меня в кресле по ступенькам. «Здравствуй, брат. Тебе помочь?» — участливо спрашивали они.
И в это мгновение все переменилось — я больше не был одинок. Меня окружали друзья. Они стали мне ближе и моих приятелей по университету, и тех, с кем я лежал в госпитале, и тех, кто радовался моему возвращению в Массапикуа. А случилось это потому, что на нашу долю выпали одни и те же испытания. Мы вновь могли шутить и смеяться, могли говорить правду о войне и о себе. Собираясь на очередную встречу, мы обменивались особым рукопожатием, которое означало, что все мы братья и любим друг друга.
Все мы прошли войну. У каждого была своя боль, свой кошмар. Война на всех нас наложила свою печать. Мы носили мундиры и орденские ленты. Мы говорили друг с другом о смерти и о жестокости с непривычной бережностью.
Теперь я постоянно выступал с речами против войны. Вкладывал я в это такую же страсть, как и во все, что считал важным в жизни: прыжки с шестом, бейсбол или морскую пехоту. Но новое дело значило для меня гораздо больше, чем желание стать спортсменом или морским пехотинцем. Я тогда был искренне убежден, что надо просто поговорить с достаточным числом людей — и я один сумею положить конец войне. Я думал, что люди прислушаются к словам раненого американского ветерана, к моим словам.
Ведь не могут же они не прислушаться. Каждый раз, когда мне выпадал случай показать свое искалеченное тело на телевизионных экранах или людям в зале, меня охватывало дикое бешенство. Пусть, пусть посмотрят на меня хорошенько. Пусть поймут, что они натворили, когда посылали мое поколение воевать. Достаточно одного взгляда — он стоит тысячи речей. Но если они хотят услышать речи — что ж, пожалуйста, об этом я готов говорить бесконечно.
— Взгляните на меня,— говорил я.— Вот что делает с людьми война. Хотите, чтобы ваши сыновья стали такими? Хотите надеть военный мундир и вернуться с войны такими, как я? ,
Многие не верили тому, что я рассказывал о госпиталях, другие вообще не верили ни единому моему слову. После одного из моих выступлений по телевидению оператор в лицо назвал меня коммунистом и предателем. Он как раз вез меня вниз по лестнице, и я уже приготовился к тому, что он опрокинет кресло. Я получал много писем, в которых меня ругали последними словами и угрожали расправой, если я не перестану пособничать врагу.
Я продолжал выступать, война тоже продолжалась, и этому не было видно конца. Друзья говорили, что мои выступления стали похожи на заигранную пластинку. Даже Кенни надоело видеть меня в новой роли боэца за прекращение войны, и он уехал в Нью-Йорк. Мне было невмоготу жить в квартире одному, отвечать на бесконечные телефонные звонки, записывать на стенах чьи-то бесчисленные имена. Как-то вечером я не выдержал и устроил в квартире настоящий погром.
Я даже подумывал, не бросить ли мне все это, но боялся одиночества. Госпиталь. Вьетнам — все это оживало во мне после выступлений. Рассказывать об этом было все равно что прожить жизнь заново. Но было такое, о чем я не говорил никогда.— капрал из Джорджии, засада в деревне, убитые дети, лежащие на земле.
О том, что произошло там, я не говорил никому. Тогда это еще было спрятано на самом дне моей души, и ни с кем я не мог поделиться, даже с теми, кого звал братьями.
Ветераны вместе с другими демонстрантами пикетируют здание, откуда осуществляется руководство избирательной кампанией Никсона. По бульвару Уилшир душно мчатся машины.
— Присоединяйтесь к нам! — кричим мы.—Долой войну! — На окнах штаб квартиры, где подготавливается переизбрание президента, спущены тяжелые шторы. Мы здесь уже два дня, но ни одна душа еще ни разу не выглянула за-за этих окон.