Первую часть материала читайте здесь!
4
Император Александр I при своем вступлении на престол в 1801 году пообещал править «по закону и по сердцу в бозе почивающей августейшей бабки нашей государыни императрицы Екатерины Великой». Екатерина терпеть не могла своего сына Павла и в свое время отстранила его от воспитания Александра. Ходили даже слухи, что она предполагала передать престол прямо внуку, в обход Павла. Павел пробыл императором меньше пяти лет, успев своей нетерпимостью к возражениям, презрением к вельможам и неуравновешенностью восстановить против себя едва ли не всех царедворцев. Составился заговор во главе с петербургским военным губернатором графом Петром Паленом, произошел дворцовый переворот (последний в русской истории), причем Павла убили — то ли случайно, то ли как бы случайно. Нельзя достоверно установить, насколько Александр был вовлечен в заговор против отца. Как бы там ни было, он вступил на престол в 23 с небольшим года с чувством вины за обстоятельства, при которых это произошло, и с просветительскими мечтами о преобразовании России.
От нового императора ожидали дарования конституции и отмены крепостного права. Он и впрямь взялся на реформы: заменил устаревшую систему коллегий министерствами, учредил Государственный совет, издал «Указ о вольных хлебопашцах», позволявший (но не обязывавший) помещикам освобождать крестьян с землей за выкуп. В дополнение к Московскому и Петербургскому университетам были основаны еще четыре: Дерптский (Тартусский), Виленский (Вильнюсский), Харьковский и Казанский. Издан Университетский устав, гарантировавший университетам автономию, выборность ректоров и профессуры.
В 1809 году самый способный из александровских администраторов Михаил Сперанский составил по поручению императора проект структурного реформирования государственной системы. Он предполагал практическую реализацию в России принципа разделения властей, дарование подданным гражданских и политических прав, учреждение местного самоуправления на уровне волостей, округов и губерний, а также выборной Государственной Думы. Не провозглашая прямо ограничения самодержавия, Сперанский ратовал за создание, по-современному выражаясь, правового государства, то есть такого, в котором закон имеет высшую силу.
Александр проект Сперанского предварительно одобрил. При его последующем обсуждении при дворе это было, конечно, решающим фактором. Едва ли не первым человеком, который осмелился выступить против, стал Карамзин.
Это было странно. Он был, по тогдашним понятиям, либерал: разделял базовые просветительские ценности, превыше всего ставил свободу и достоинство человека, явно сочувствовал Французской революции, пока она не скатилась в якобинский террор; кроме того, Карамзин был выходцем из новиковского кружка и множеством родственных и дружеских уз был связан с либеральным дворянством. Он уверял, что в душе республиканец. У него не было личного, шкурного интереса защищать самодержавие и крепостничество: он не был ни особо приближенным к императору вельможей, ни крупным помещиком. И тем больший вес имело его мнение.
Карамзин не собирался лезть к императору со своими суждениями. Но он имел случай высказать их в беседе с его сестрой, великой княгиней Екатериной Павловной. Княгиня, дама пассионарная, настояла, чтобы историограф изложил свои мысли письменно. Карамзин подготовил и в феврале 1811 года передал ей «Записку о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях» — пространное эссе о его новой политической философии, к которой он пришел, работая над «Историей». Это не был публичный документ — это было частное мнение неравнодушного гражданина, предназначенное лично императору. Екатерина Павловна вскоре улучила момент, чтобы передать «Записку» брату. Карамзин не хотел афишировать свой неожиданный статус императорского советчика и просил, чтобы ему вернули рукопись, но эта просьба не была исполнена.
Основополагающая идея «Записки» не была совершенно новой — сходные мысли высказывал еще Татищев в «Рассуждении о правлении государственном» 1730 года. Карамзин провозглашал: «Россия основалась победами и единоначалием, гибла от разновластия, а спаслась мудрым самодержавием». Разрозненность славянских племен не позволяла им обрести исторического значения — для этого нужно было объединение под властью призванных варяжских князей. Величие Киевской Руси погибло из-за того, что после Владимира Святого и Ярослава Мудрого она разделилась на уделы, утратила единоначалие и почтение к князьям. Разрозненные княжества стали жертвами татарского ига. Возродилась Россия тогда, когда установилось единовластие московских князей — тут основную заслугу Карамзин приписывает своему любимому герою Ивану III. Как только аристократическая или народная вольница поднимала голову, на страну обрушивались бедствия, и для устранения их всякий раз требовалось восстановление неограниченного самодержавия. И вывод: «Самодержавие есть палладиум [оберег] России; целость его необходима для ее счастья».
«Республиканство» Карамзина, в платоновском и кантианском духе, было умозрительным: народоправство тогда только может быть благотворным, когда направляется просвещением, добродетелью и патриотизмом, — в России в обозримом будущем он ничего подобного не ожидал.
К идее отменить крепостное право историограф тоже относился, как выяснилось, отрицательно: освобожденные крестьяне останутся без земли (она — дворянская собственность, и Карамзин не желает даже обсуждать возможность ее изъятия), и от этого будет один вред и дворянам, и государству, и самим крестьянам.
Оставаясь в рамках приличий и дежурно-верноподданически хваля государственную прозорливость Александра, Карамзин без стеснения критиковал его за реформаторский раж и забвение отечественных традиций. Он требовал от него «более мудрости охранительной, нежели творческой». «Записка» была консервативной, может быть, даже реакционной, — но льстивой она точно не была. Едва ли императору было приятно ее читать.
Известно, что проект Сперанского Александру изначально нравился, а «Записка» Карамзина изначально не нравилась. Однако рассуждения Сперанского основывались на отвлеченной европейской политической философии, тогда как рассуждения Карамзина — на конкретном материале национальной истории. А главное, в характере императора и в его мировоззрении происходили постепенные изменения: он охладевал к идеалам Просвещения и всё больше входил во вкус неограниченного самодержавия. Плюс к тому, придворные то и дело доносили ему о дерзких отзывах о нем Сперанского. В марте 1812 года, спустя год после подачи Александру «Записки» (хотя едва ли именно она стала тут решающим фактором), Сперанский был отстранен от дел и выслан из столицы. Карамзин же из советчика превратился в советника: в 1816 году император переселил его из Остафьева поближе к себе, в Царское село (тут его посещали юные лицеисты, благоговейно трепеща перед своим литературным кумиром), стал всё чаще интересоваться его мнением, и к концу правления Александра историограф стал при дворе человеком если не влиятельным, то уважаемым. По утрам он подолгу гулял и беседовал с императором, вечерами ужинал у императрицы Елизаветы Алексеевны, нелюбимой жены Александра.
Не то чтобы Карамзин тяготился этой своей новой ролью, но восторга точно не испытывал: он по-прежнему предпочитал статус частного человека любому другому. Однако отказываться не мог — ни как подданный императора, ни как ответственный гражданин. Он старался не распространяться о своих беседах с государем и о том, что готовит для него аналитические меморандумы. Но слухами земля полнится. К тому же, «Записка о древней и новой России» вскоре «утекла» и стала распространяться в свете в списках (тогдашний аналог самиздата). Уже после смерти Карамзина Пушкин даже хотел опубликовать ее в своем журнале «Современник» (что, конечно, вовсе не означало его согласия с ее содержанием) — цензура не пропустила.
Своим авторитетом при дворе Карамзин пользовался нечасто, а в личных интересах — никогда. В 1818 году, после смерти своего былого наставника Николая Новикова, он просил Александра помочь его семье. В 1820-м, когда Пушкину за оду «Вольность» и едкие эпиграммы грозила Сибирь, Карамзин добился смягчения участи своего литературного последователя (хотя личные отношения у них были натянутые) — его услали всего лишь в Кишинёв.
5
Первые восемь томов «Истории государства Российского» поступили в продажу в феврале 1818 года. Начальная цена была 50 рублей за комплект — довольно дорого, даже при тогдашних, вообще высоких, ценах на книги в России. Первый тираж был 3 тысячи экземпляров — весьма внушительно (тираж «Вестника Европы» — около полутора тысяч). Разошелся тираж меньше чем за месяц. «История» оказалась бестселлером покруче «Бедной Лизы».
Тот же Петр Вяземский в той же записной книжке утверждает, что знаменитый картежник, буян и скандалист Федор Толстой, прочитав карамзинскую «Историю», воскликнул: «Оказывается, у меня есть Отечество!». Недруг Карамзина, опальный Михаил Сперанский, в ту пору пензенский губернатор, провозгласил в частном письме: «История его есть монумент, воздвигнутый в честь нашего века, нашей словесности».
18-летний Пушкин тогда тяжело болел, лежал в горячке. Вот что он рассказывал позже в своих отрывочных автобиографических записках: «Первые восемь томов „Русской истории“ Карамзина вышли в свет. Я прочел их в моей постеле с жадностию и со вниманием. Появление сей книги (как и быть надлежало) наделало много шуму и произвело сильное впечатление. [...] Все, даже светские женщины, бросились читать историю своего Отечества, дотоле им неизвестную. Она была для них новым открытием. Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка — Коломбом. Несколько времени ни о чем ином не говорили. Когда, по моему выздоровлению, я снова явился в свете, толки были во всей силе. Признаюсь, они были в состоянии отучить всякого от охоты к славе. Ничего не могу вообразить глупей светских суждений, которые удалось мне слышать насчет духа и слога „Истории“ Карамзина. Одна дама, впрочем весьма почтенная, при мне, открыв вторую часть [то есть второй том], прочла вслух: „„Владимир усыновил Святополка, однако не любил его...“ Однако!.. Зачем не но? Однако! как это глупо! чувствуете ли всю ничтожность вашего Карамзина? Однако!“».
Консерваторы критиковали «Историю» за излишнюю цветистость слога, за то, как Карамзин литературно оживлял летописных персонажей, «угадывал» их чувства и мысли, характеризовал их как литературных героев — говорили, что у Карамзина нет идей, кроме тех, которые подошли бы для романа. С другой стороны, либеральной молодежи в «Истории» не нравилась откровенная апология самодержавия и сосредоточенность на фигурах правителей и отдельных героев, а не на «народной жизни». «Молодежные» претензии суммировала знаменитая эпиграмма, которую почти наверняка сочинил Пушкин:
В его «Истории» изящность, простота
Доказывают нам, без всякого пристрастья,
Необходимость самовластья
И прелести кнута.
Эти светские пересуды мало заботили Карамзина: он, повторимся, был талантливым маркетологом и знал, что они работают на популярность его труда. Сильнее его задевала критика знающих историков. Например, Михаил Каченовский, профессор Московского университета и тогдашний издатель «Вестника Европы», отказывал Карамзину в «здравости» взгляда на историю, насмехался над тем, какой непомерно величественной представала в его повествовании Древняя Русь.
Каченовский вообще не любил Карамзина и был одним из самых видных противников его языковой реформы. При этом сам он и в качестве лектора, и в качестве публициста славился отменным занудством. Пушкин, горячий «карамзинист» в литературе, посвятил ему гораздо более язвительную эпиграмму: «Как! жив еще Курилка журналист?...».
Когда Каченовский баллотировался в Академию наук, Карамзин, ставший почетным академиком в том же 1818 году, проголосовал за него, поблагодарив за «поучительную и добросовестную критику». Вообще же публично он на критику не отвечал: считал это ниже своего достоинства, да и времени не было.
6
В 1818 году, когда публика обсуждала первые восемь томов «Истории», Карамзин переживал, что первое издание было «павлином без хвоста»: уже был написан девятый том, самый сильный в литературном отношении, но автор медлил с его публикацией. Том был посвящен второй половине царствования Ивана Грозного: опричнина, погром Новгорода, страшные изобретательные казни, позорные поражения. При том, что масштабы репрессий в нем сильно преувеличены (счет шел на тысячи, но не на десятки тысяч, как у Карамзина), именно девятый том «Истории государства Российского» стал основным источником представлений о Грозном как о тиране-маньяке, доныне укорененных в общественном сознании. Тут не место обсуждать, насколько эти представления справедливы и обоснованы (историограф в своих оценках исходил из доступных ему источников), достаточно отметить, что и здесь, как во многих других эпизодах русской истории, основополагающая трактовка принадлежит Карамзину.
Девятый том был издан лишь в 1821 году. Историограф рассчитал точно: цензура, которая поначалу едва ли пропустила бы описание «перегибов самодержавия», теперь, после шумного успеха первых восьми томов, не могла запретить девятый.
Перед Карамзиным, честным историком, проникнутым просветительским духом, не мог не встать вопрос: почему народ терпел тиранию Грозного и не восстал? Этот вопрос волновал и молодых читателей Карамзина, уже объединившихся в тайные общества, позже названные декабристскими. Единственным объяснением, которое мог предложить историограф, была вера народа, что «Бог посылает и язву, и землетрясение, и тиранов». «Россия, — писал он, — двадцать четыре года сносила губителя, вооружаясь единственно молитвою и терпением, чтобы в лучшие времена иметь Петра Великого, Екатерину II (история не любит именовать живых)». В черновике этого фрагмента Карамзин вписал было Александра I, но потом вычеркнул — боялся быть льстецом. Попросту говоря, знаменитое русское долготерпение — это неизреченная «мудрость народная», сберегающая самодержавие (как мы помним, «палладиум России»).
Это объяснение было для будущих декабристов столь же малоубедительно, как для нас. Они понимали, что Карамзин вынужден считаться с цензурой и со своим статусом официального историографа. Для них девятый том был обличением самодержавия, и в нем они черпали тираноборческий пафос.
Десятый и одиннадцатый тома изданы в 1824 году. Именно из них Пушкин взял сюжет для своей трагедии «Борис Годунов». Она была написана в 1825 году в михайловской ссылке. В первом издании, состоявшемся в 1830 году, уже после смерти историографа, на первой странице значилось: «Драгоценной для россиян памяти Николая Михайловича Карамзина сей труд, гением его вдохновенный, с благоговением и благодарностию посвящает Александр Пушкин».
Работа над двенадцатым томом, посвященным Смуте, затягивалась.
19 ноября (1 декабря по старому стилю) 1825 года умер (бездетным) Александр I. Страна стала готовиться к присяге новому императору, брату Александра Константину. Карамзин был в числе немногих, кому было известно, что Константин еще два с лишним года назад заранее отрекся от престола, Александру наследовал его следующий по старшинству брат Николай. Декабристы попытались воспользоваться междуцарствием и подняли 26 (14) декабря восстание в Петербурге, а еще через несколько дней — восстание шести рот Черниговского полка на Украине.
Весь день 14 декабря Карамзин провел на Сенатской площади. Ему не впервой было наблюдать исторические потрясения. Стоял лютый мороз. Историографу было под шестьдесят — по тем временам совсем уже старик. Он простыл, были осложнения. Последующие полгода, болея непрерывно, он продолжал работать над двенадцатым томом и хлопотать перед новым императором Николаем I о смягчении участи восставших. Умер он 22 мая (3 июня) 1826 года, его похоронили с почестями в Александро-Невской лавре.
13 (25) июля в кронверке Петропавловской крепости казнили пятерых декабристов: Павла Пестеля, Кондратия Рылеева, Петра Каховского, Сергея Муравьева-Апостола и Михаила Бестужева-Рюмина. В свете потом говорили, что проживи Карамзин еще хоть пару месяцев — эта казнь не состоялась бы.
Недописанный двенадцатый том собрали из черновиков Карамзина и издали в том же 1826 году его друзья Константин Сербинович и Дмитрий Блудов.
С Карамзиным русская историография наконец повзрослела. Но что гораздо важнее, русская история, прежде бывшая для образованного русского человека предметом факультативным, именно благодаря Карамзину стала обязательным. Изъяны «Истории государства Российского» — ее сосредоточенность на правителях в ущерб социально-экономическому взгляду, ее героика и патетика, ее ярко выраженная политическая тенденциозность, ее порой чрезмерная литературность — с лихвой компенсируются ее грандиозным влиянием на общество. До Карамзина включительно занятия русской историей были уделом одиночек или небольших кружков по интересам. Он же вдохновил разом целое поколение. Практически все последующие русские историки исходили из Карамзина, отталкивались от него, спорили или соглашались с ним, перепроверяли и уточняли его. Его «История» стала краеугольным камнем русской историографии.
Артем Ефимов