Уже больше года, как я почти не выступал перед молодежью, потому что это бесполезно. После революции дорога для слов слишком узка: либо ты экстремист, либо реакционер. Когда я вернулся в Пекин, знакомые пригласили меня выступить здесь, отказаться было неудобно, но из-за всяких мелочей я так и не придумал, о чем же говорить.
Решил выбрать тему в машине. А тут ухабы, подпрыгиваю чуть не на полметра, вспомнить ничего не могу. Внезапно мне пришло в голову, что из-за границы нельзя брать только одну вещь: раз взяли автомобиль, так и хорошие дороги нужны. Все находится под влиянием обстановки, в том числе и литература — будь то новая китайская литература или так называемая революционная.
Какими бы вы ни были патриотами, вы вряд ли станете отрицать, что культура в Китае несколько отстала. Все новые явления пришли к нам из-за границы. Новые силы появились, но большинство людей по-прежнему безмолвствует. В Пекине это еще не так, а в шанхайском сеттльменте очевидно: посредине иностранцы, вокруг переводчики, сыщики, полицейские, слуги и прочие, кто владеет иностранным языком, знает устав сеттльмента. Простой народ находится только за этим кругом.
Попав в сеттльмент, простой человек ни за что не может понять истинной обстановки. Когда иностранец говорит «Уеs», переводчик сообщает: «Тебе велено дать оплеуху». Слово «No» переводится как «Иди на расстрел». Если ты хочешь избежать этих незаслуженных кар, ты должен прежде всего больше знать, прорвать тягостное окружение.
То же самое и в литературе, о которой мы знаем очень немного; материалов, помогающих расширить наши знания, опять-таки почти нет.
Искусство всегда рождается в ответ на среду. И хотя поклонники литературы любят говорить, что она способна предвосхищать взрывы, на деле сначала меняется политика, а потом уже литература. Если бы литература могла коренным образом преобразовывать обстановку, были бы правы идеалисты, но действительность развивается не по желаниям литераторов. Поэтому перед большой революцией так называемые революционные литераторы чаще всего погибают, а когда революция дает первые результаты, немного восстанавливает дыхание, рождаются новые революционные литераторы.
Дело в том, что накануне кризиса бывает немало писателей, лишь тяготеющих к революционной литературе. Одни из них ненавидят старое общество, но только ненавидят и не имеют представления о будущем.. Другие громко кричат о преобразованиях, а мечтают о неосуществимой утопии. Третьим просто наскучила собственная жизнь: революция нужна им для возбуждения аппетита, как перец. Четвертые и вовсе люди старого типа. Но карьера у них не удалась, поэтому они собираются сделать ее под новой вывеской, с помощью новых сил.
Едва революция приходит, как большинство мечтающих о ней вдруг умолкает.
В Китае таким примером может служить Южное общество — литературная организация, которая пропагандировала революцию в конце Цин. Члены этой организации скорбели о страданиях китайцев, возмущались жестокостью маньчжуров, надеялись «возродить былое», но после образования Народной Республики неожиданно смолки. Я думаю, так произошло потому, что они мечтали главным образом о возрождении грозных китайских чиновников с высокими шапками и широкими поясами, а жизнь отнюдь не оправдала их надежд. Тогда они утратили ко всему интерес и забросили свои кисти.
Особенно яркий пример дает Россия. В самом начале Октябрьской революции многие революционные литераторы ликовали, приветствовали эту бурю, жаждали закалиться в ветре и громе. Но затем поэт Есенин и прозаик Соболь покончили с собой; теперь говорят о некотором поправении известного прозаика Эренбурга. В чем же причина? По-моему, в том, что буря оказалась не только с ветром и громом, но и с молнией, что произошла настоящая революция.
После краха иллюзий мечтателям трудно жить.
Им гораздо хуже, чем древним поэтам, которые надеялись, что их души попадут в рай и будут сидеть рядом с богом, лакомясь сластями. Те люди, на их счастье, умирали еще до краха своих иллюзий.
Утверждают, что в Китае уже были революции. Может, в политике и были, но литература совсем не изменилась. Кричат: «Мелкобуржуазная литература подняла голову!» Интересно, где эта мелкобуржуазная литература? У нее даже головы нет, а поднимать и вовсе нечего. Раз литература не изменилась и не расцветает, логично допустить следующее предположение, хотя оно вряд ли понравится революционерам,— о том, что никакой революции, никакого прогресса перед нами нет.
Тем более это относится к самой последовательной революционной литературе — пролетарской литературе, за которую шумно ратует группа «Творчество». Не допускаемый ни туда, ни сюда Ван Ду-цин из шанхайского сеттльмента воспевает далекое кантонское восстание, явно намереваясь подражать «Двенадцати» Блока, но не обладая его силой и талантом. Растущие слова «pong, PONG, PONG» в его стихе доказывают только то, что автора вдохновили буквы на киноэкране или вывески шанхайских лавок соевых пряностей.
Стихотворение Го Мо-жо «Рука», которое многие считают шедевром, описывает революционера, потерявшего руку, но левую, так что после революции он смог поздороваться с женой. Как видим, потеря «слишком» удачная. Из всех частей тела вообще лучше лишиться руки: ноги неудобно, а головы совсем нельзя.
В то же время ампутированная рука дает право на ослабление боевого героизма, хотя I я думаю, что революционеры готовы пожертвовать не только этим. Го Мо-жо фактически перепевает мотивы старой китайской литературы, где бедный ученый в конце -концов становился лауреатом и при цветных свечах женился на дочери первого министр.
Но эти сочинения тоже по-своему отражают нынешнюю китайскую действительность. Недавно в Шанхае была издана революционная книга, на обложке которой нарисованы вилы, похищенные из «Символа тоски» ** и воткнутые в молот с советского знамени. Такое странное орудие не может ни колоть, ни ковать, а лишь оттеняет убожество авторов, может считаться их гербом.
Переход из одного социального класса в другой, конечно, возможен, но при этом не мешает определить собственную позицию, честно показать массам своих врагов и друзей. Если же голова у тебя полна старой требухи, то не нужно играть, обманывать и кричать, указывая на свой нос: «Только я пролетарий!»
У нынешних людей слишком слабые нервы. Едва заслышав слово «русский», они испускают дух, красный цвет готовы запретить даже на губах, печатать что-либо боятся. А революционные писатели в таких условиях почти не желают популяризировать иностранную теорию и произведения— преимущественно возносят собственную персону. Скоро они, чего доброго, начнут «бранить по высочайшему повелению», сбивая с толку людей.
Слова «бранить по высочайшему повелению» вам, пожалуй, нужно объяснить, так как они были распространены лишь при маньчжурах. Если сановник допускал оплошность, император посылал к нему евнуха, который ставил виновного на колени и ругал. Тут следовало дать евнуху взятку, иначе он начинал с твоих дедов и кончал внуками. Считалось, что вся эта брань подсказана его величеством, но ведь никто не спрашивал императора, как именно ругать.
В прошлом году из японских журналов мы узнали, что рабоче-крестьянские массы Китая послали Чэн Фан-у в Германию изучать театр. Тогда нам тоже неоткуда было выяснить, посылал его кто-нибудь или нет.
Поэтому я и считаю, что для прорыва этого заколдованного круга, для сравнительно глубокого понимания многих вещей нужно, говоря моими старыми словами, «читать побольше иностранных книг». Вам это нетрудно сделать. На английском языке не так уж много оригинальных или переводных работ о восходящих литературах , но эти работы обычно правдивы и надежны.
Читайте побольше иностранных произведений — и художественных, и теоретических,— и тогда вы сможете гораздо вернее оценить новую китайскую литературу.
А еще лучше: доносите их до Китая. Перевод не легче творчества—в особенности небрежного,— но полезнее для развития новой литературы, полезнее для всех.