Это было в моем любимом огненно-красном ноябре на самом краю света. В хостеле между Токио и Йокогама, где жили не только студенты и преподаватели-фрилансеры из очень разных стран мира, но и самые необыкновенные японцы. Истории, происходившие здесь, дополняли картину мира новыми красками, оттенками, звуками и ароматами.
Здесь комнаты сдавались не очень дорого, на месяц и больше, потому люди успевали подружиться, поссориться, поскучать, что-то узнать и пережить вместе. На общей кухне случались дни итальянской, тайской, французской и русской кухни, попеременно устраиваемые постояльцами.
Звонко смеялись итальянки, наполняя пространство домашним уютом. Грустил афро-американец, пытаясь привлечь на свою сторону нелюбви к Японии (и любви к его комнате) новеньких путешественниц. Обычно безрезультатно, не смотря на всю свою симпатичность, так как большинство присутствующих здесь студенток и путешественниц предпочитали Японию любить.
Временные японцы помогали всем по любому поводу тихо, вежливо, быстро и незаметно. Радовались своему студенческому образу жизни не желающие взрослеть японцы "за обязательные к традиционному местному взрослению 31", как, впрочем, и "за 40". Люди видели разных себя в необычных отражениях друг друга. Они изучали целый мир в хостеле на небольшом огненном архипелаге в Тихом океане.
Было все еще тепло днем на разноцветных солнечных улицах, где все ярче краснели клены момидзи и блистали золотом гинко, но становилось все холоднее внутри традиционных японских домов с раздвижными дверьми и окнами. Особенно по вечерам. В город пришло то самое время, когда люди тянутся друг к другу за теплом.
И вот напротив улыбчивого японца в дальнем углу второго этажа на целый месяц поселилась странноватая русская. По разным версиям - студентка, преподаватель, художница. Она была вежлива, но не спешила вписаться в нашу дружную пеструю компанию. Все время спешила куда-то еще.
Афро-американский преподаватель английского безуспешно пытался рисовать для нее политические карты мира на салфетках. Сдержанные вежливые "спасибо" добывали французы. Но удачное расположение комнаты улыбчивого японца все-таки должно было сыграть свою роль в этой осени.
Оба были больше похожи на студентов, чем все местные студенты, хотя были старше многих из них. Она не вписывалась в правила о русских, он – в правила о японцах. Оба все время были чем-то заняты. Но что-то такое он делал, что она вдруг оттаяла. Видимо, улыбался. И еще хорошо разбирался в кондиционерах с японским характером.
И вскоре они уже вместе кашеварили на общей хостеловской кухне и рассказывали друг другу бесконечные истории своих странствий. Она научила его готовить птичий корм – что-то сомнительное из круп и овощей. Ну и, конечно, борщ. Вегетарианский. Он научил ее заваривать молочный чай с пряностями из Индии, половину которой недавно исколесил на мотоцикле.
"Там такие добрые люди, - говорил он почти светясь, - они все время помогали мне". - "Как здесь в Японии?" - "Нет, намного, намного искреннее и добрее!" - "А... Ну, может потому, что ты сам такой?"- улыбалась она.
Уже потом они отправлялись в неожиданные поездки по окрестностям, изучая забавные повадки друг друга. Он удивлялся какие выкрутасы она вытворяла ради неожиданного вида на фото. Она удивлялась красоте мест, которые он находил, сворачивая на незаметные тропы. Они играли со своими тенями на песчаных волнах дзэнского сада в древнем храме в Камакура, и как подростки целовались на заброшенных дорожках, ведущих к Большому Будде.
Они читали обращения к богам, написанные на деревянных табличках на всех языках мира. Он переводил самые смешные из японских. Она переводила русские. Русские были все больше про мир, любовь и приехать снова, японские - про финансовую удачу и смерть нелюбимого мужа...
Когда она уставала от сложного японского, она начинала говорить с ним по-русски, и ему оставалось только догадываться, о чем были эти звуки. И он догадывался. Возможно. А возможно ему просто нравилось, как звучит ее голос, не напрягаясь чужими словами. Тогда она переставала ругать его за не-адаптируемый японский и они замирали под огненными кленами…
«Смотри, листья капают (ха-о футэру)» - как-то сказала она в Хаконэ, когда при порыве ветра в воду посыпались красные листья. И он снова заглянул в нее глубоко и внимательно. «Так нельзя говорить?» - спросила она. - «Похоже, что можно... И еще говори это твое русское «солнышко моё»».
Как-то прямо в хостеле, специально для них играл на саксофоне ободранный японский поэт на празднике божале у соседей-французов. Бродяге удавалось смутить улыбчивого японца своими шуточками, а русская делала вид, что не понимала.
Они вдвоем собирали ракушки, бегая босиком по осенним волнам Тихого океана, когда уже только самые отчаянные серферы заходили в воду. Они пили жуткий овощной сок и ели грейпфрут одинаково неправильным способом. Они пытались наблюдать звездопад, которого не было, танцуя на крыше хостела.
Его одеяло поселилось в ее комнате через три недели после знакомства, за неделю перед ее отъездом, когда нет уже времени на настоящую близость, когда нечего бояться, когда никто никого не успеет обидеть, когда никто никому не сделает больно. Можно только попытаться немного согреть друг друга, спасти на мгновение от суеты холодного мира. Можно временно приютить ее голову, уставшую от всякой чепухи, на его сильном, самом уютном в мире плече. Можно добавить немного нежности и радости в его большое сердце.
Он заворожено изучал необычность ее белого тела, она - уверенное свечение его золотистой кожи. "У тебя длинные ноги" - сказал он как-то, проводя чуткими пальцами по сгибам в мерцающей темноте. И она хохотала, понимая, что неожиданно обозначился еще один исключительно местный и очень сомнительный повод поднять самооценку. "Ты уверен? Ты обычно пользуешься какими-то измерениями?". "Абсолютно уверен" - спокойно и серьезно подтвердил он. "Ну... - смешно приподняла брови русская, решив принимать приятные глупости, - эксперту виднее...". Но больше всего ей нравилось, что ее неприлично белая, не прикрытая загаром кожа, была здесь волшебной, сияющей и прекрасной сама по себе.
Они смотрели друг на друга, свободные от любых правил и ожиданий. И все равно успели пережить небольшую сцену ревности, тихую, сверкнувшею молнией на кухне. Люди все-таки... Да и от нас они ничего и не пытались скрывать. Дружили с окружающими и не замечали окружающих одновременно.
В конце концов он, кажется, что-то успел понять о том, как видит мир странная женщина, выросшая в холодном русском городе. А ей точно что-то успело понравиться в этом странном неправильном мире неправильного японского мужчины, выросшего в самых живописных горах мира.
Когда их время закончилось, он проводил ее в аэропорт, а она нарушила все правила, перепрыгнув барьер, и раздобыв еще две минуты. Для ее непонятной песенки и для его прощальных слов. Служащие аэропорта Нарито не стали мешать им. Он крепко обнимал ее, целовал ее белый лоб и шептал что-то очень тихо. А потом они разошлись не оборачиваясь. Она улетела в свой далекий заснеженный город. Он, - человек почти без вредных привычек, - некоторое время чаще курил в своем офисе в Раппонги.
Он никогда не узнает о том, что спас ее, очень вовремя оказавшись рядом… А она никогда не узнает, как изменила его мир.
Но мне кажется, они иногда будут вспоминать друг о друге с приятным теплом внутри. Для чего-то жизни людей иногда касаются друг друга легко, глубоко и бережно.
Вот песенка, что она иногда напевала, удивляясь удобству его объятий:
"В далеком сне на белом коне я ехал светел и горд. Я видел жизни тысячу лиц и смерти тысячу морд. Чего от небес могу пожелать неистово и горячо? - Того, чтобы тысячу лет проспать, уткнувшись в твое плечо". (В.Васильев)
Краткая версия одной истории из цикла "Личная жизнь иностранцев в Японии", 2005.
