Если долго смотреть в монитор, то на радужке глаз образуется тёмно-зелёное прямоугольное пятно, которое я называю ожог. Этот след от монитора, как я полагаю представляет собой участок чувствительных клеток, выжженный равнодушными электронными документами. Такой-же, только круглый ожог, может появится, например, у совы если она откроет свои большие глаза днём и посмотрит на солнце.
Я закрыла глаза, но тёмный прямоугольник не исчез, а продолжал как ни в чём не бывало маячить в поле зрения. Я надавила на веки, с такой силой, что посыпались искры и ожог всё-таки исчез. О продолжении работы на ближайшие пятнадцать минут можно забыть. Пришло время сделать перерыв.
Прежде чем покинуть мансарду я сохранила все промежуточные результаты работы. Сохранение — это важное действие, во всяком случае для меня, мне приходиться делать его каждый раз, прежде чем я отправляюсь мечтать и врать себе наедине с собой. Если ты в том возрасте что лжешь себе с утра до вечера, по-другому нельзя. Нужно сохранять плоды своей работы пока их не смыл и не превратил в труху туманный ветер течения времени.
Все мои знакомые дружно, как кегли из сгоревшего кегельбана лежат среди спасённого имущества в удобной картонной коробке. А я, все последние годы, задыхаюсь в грязи под ногами пожарных. Меня можно ещё спасти, отмыть от сажи и копоти и положить к другим кеглям, но пожарные равнодушно по мере борьбы с огнём всё глубже втаптывают мою пластиковую, покрытую блёстками оболочку в газонный перегной и обильно льют сверху холодной, осенней водой.
Пожарные это не простые люди. Впрочем, простых людей во взрослой жизни я и не встречала. Всегда кто-то кидал в кегли шары. И не важно чёрный это шар или солнечный он летит в нашу сторону, и ты ждёшь спасительный страйк, чтобы ночью иметь законный перерыв на сон.
Есть люди в брезентовой одежде, в круглых, со стеклянным забралом шлемах и с водяной кишкой в руках. Есть черные усатые жуки, одетые в оранжевое брюшко и чёрные блестящие створки надкрылий. А есть кегли и пожар в кегельбане.
У пожарных и игроков одухотворенные лица именно такие какие должны быть у детей и у ангелов. У жуков мордочка состоит из множества членистых зубчиков и усиков. Все мордочки у мелких тварей идентичны друг-другу и являются элементом природы.
Я кегля. Моё тело стояло, потом его сбивали тяжёлые или горячие шары и машина послушно меня поднимала и снова ставила на дорожку. Но после каждого падения я слышала музыку. Под эту музыку сгорел кегельбан.
Море обнимет, закопает в пески,
Закинут рыболовы лески,
Поймают в сети наши души,
Прости меня, моя любовь.
Я ведь прекрасно помню эту девушку. Её красивые волосы её умное энергетическое лицо. Её голос, который свободно проникал внутрь меня туда где зад разделён на две половинки.
Поздно. О чем-то думать слишком поздно,
Тебе, я чую, нужен воздух,
Лежим в такой огромной луже,
Прости меня, моя любовь
Я оторвала взгляд от тёмного дисплея ноутбука и выглянула в окно. Ветер шевелил листья осин. Яблони, сосны, дубы стояли неподвижно. Солнце сквозь стеклянное мутное небо пробивалось в виде молочной расплывчатой кляксы.
Мне пришлось потрясти головой прежде чем продолговатые пластиковые предметы, шары, пожар и пожарные покинули моё сознание.
Перерыв медленно превращался в потерянный день. Я бросила работу - мне не нужны те крохи, которые внесёт в бюджет очередной табличный файл.
Я вышла из дома пересекла палисадник и щурясь направилась по тропинке по полю, покрытому кочками сухой осоки и чахлыми осенними васильками, и ястребинками.
С таким же для души успехом я могла выйти из вагона метро на станции Василеостровская и нырять как дельфин среди одухотворенных спешащих голов и шляп или сидя в органичном кресле балдеть в пробке на Тучковом мосту распаляясь под пошлый радио шум.
В пробке, «Трафик», это была первая песня, после которой я уже не была счастлива. А что дарило мне счастье?
Джинсы воды набрали и прилипли,
Мне кажется, мы крепко влипли,
Мне кажется, потухло солнце,
Прости меня, моя любовь
Теперь я бреду по полю сквозь росу и мелкий дождь. Повезло что нет солнца. В сентябре бывают дни, когда светит золотое солнце и золотые листья липнут к куртке, а есть свинцово серебристые облака и свинцово медная солома. Свинец обладает некой лёгкостью особенно когда соединяется с холодной моросью.
Прости меня, моя любовь …
Прости меня, моя любовь…
Тропинка петляла по остывшему полю и разделялась на направления. Можно было выйти к реке и насладится янтарными болотными струями редкого равнинного водопада можно было направится в березовое редколесье где с помощью соломин и сучков превратить перезревшие грибы в гномов и лесовиков, но я направилась к автобусной остановке.
Я пошла к асфальтовой полуторополосной дорожке с бетонным угловатым реликтом как украшение обочины. Реликт выполнял роль автобусной остановки. Это был мощный навес, опиравшийся на остроносые монументальные подпорки, которые, если вырваться за догмы соцреализма, были не столбами, а примитивными, кубоидной формы, горгульями, или если совсем позабыть каноны архитектуры, то изуродованной железобетоном встречей дрожащего язычка и стеснительного клитора.
От этой остановки можно добраться до Колпино, до Купчино и посёлка Гладкое. В Купчино дома — это каменные кубы среди асфальта, в Гладком дома - это деревянные кубы среди леса и болот, и для меня между ними нет разницы. Ведь много лет назад
Я сняла наушники, слушала ветер –
В открытые двери пустой маршрутки.
Ветер рассказал мне о страшном секрете:
Мол, нам остаются последние сутки...
Каждый куб будь он каменным или деревянным есть хранилище клитора и сперматозоидов. Теперь, когда мне безразлично где находится моё тело я это ощущаю всеми эрогенными зонами своего обширного зада.
Много лет назад, когда мы резвились с девочками на лавочках Румянцевского сада, через мой зад проходили молнии первых неловких прикосновений. Тогда я любила лечь на холодное дно сухого фонтана где в небе между ветвей старинных дубов и кленов, очерченная чугунным фонтанным литьем раскинулась трещинка сквозь которое тонкими лицевыми черточками светило солнце.
Закинут рыболовы лески, поймают в сети наши души....
Мой зад всегда тянет меня в детство…
Румянцевский садик был моей родной гаванью.
Без какой-нибудь цели, но с превеликим наслаждением я пересекла асфальт и рядом с бетонным клитором легла на обочину. Моё тело обмякло и прижалось к твёрдой поверхности, состоящей из плотного песка, покрытого камешками, полосками целлофана, соломинами и обломками стекла. Через такое грубое покрытие смогли пробиться только или узловатые колючие растения теперь уже потрепанные дорожными ветрами или ползучие лютики с резными листьями и выцветавшим золотом на перламутровых поздних лепестках.
Когда моё тело полностью освоило твердый, колкий язык земли я закрыла глаза. Но через моё внутреннее зрение в тёмном поле проносились лишь электронные листы рабочих документов с красными буквами правок и уточнений. Глаза пришлось открыть, а подсознание послать в жопу.
Ветер колыхал стебли сухих увядших растений. Узловатые соломины, потрёпанные осоковые ленты, былинки на могучих стволах чертополоха и донника, затуманенные влажным воздухом, ежесекундно складывали всё новые и новые замысловатые картины.
Ветер нежно гладил мою шею, щекотал за ушком и колыхал стебли придорожных обитателей. Осенью когда высокие деревья одевают золотой наряд травянистые однолетники медленно высыхают ощерившись в пространство сухими иголками, былинками и узловыми сочленениями листьев.
Мне захотелось запечатлеть зрелище, достойный венец природного творчества. Но прежде чем я достала смартфон, я уловила горячий взгляд, любимых зрачков. Женщина смотрела на меня из увядшей травяной трещинки и в отражении чёрных точек пронеслась вся моя, наполненная кровью и теплом жизнь. Мы жили с ней. Я жила с ней, и мы вместе рвали горячие лепёшки, гоняли надоедливого кота, носили общее нижнее бельё и разбивали тонкое стекло в попытке выйти в ноосферу. В игре ветра на фоне осоковых волосков и чертополохового модерна явственно проступили её черты лица:
Я видела губы, которые доводили меня до оргазма столько раз что сердце стало невосприимчиво к боли. И люди, окружавшие моё существование там, были всего лишь элементами динамического, наполненного силой и смыслом социума. И там я тоже, возможно от ревности, а возможно и от тяжести мира стала жить уединённо, но не так как здесь, в посёлке, в одиночестве, а по-другому в духовном пузыре отталкивающего людей и состоящего из музыки, слов, мраморного бассейна, белого рояля и бескрайнего норовистого моря.
И мы страдали, и воевали и венцом войны стало наше совместное участие в плюгавом, но столь необходимом социуму телешоу. Тихо. Не слышно ни часов, ни чаек, Послушно сердце выключаем, И ты в песке, как будто в бронзе, Прости меня, моя любовь Её голос, её вокал ласкал мои эрогенные зоны, и чтобы ей ответить я взяла в руки гитару.
Я говорила с ней языком Маяковского, там я и была Маяковским. Мои тонкие прозрачные пальцы, гуляли по струнам, из стёртых подушечек пальцев сочилась красная жидкость.
Дым табачный воздух выел.
Комната —
глава в крученыховском аде.
Вспомни —
за этим окном
впервые
руки твои, исступленный, гладил.
Руки твои, исступленный, гладил…
Её руки, маленькие сухонькие ладошки, становились влажными, когда обнимали мои ягодицы, и горячими, когда в муках рождалась музыка. Но наши оргазмы, хоть и оставались резкими и яркими и но больше не оставляли следов, последующего волшебного многочасового сладкого флёра. А её музыка, не могла развиваться вслед за нами и была совсем детской для двух воющих тёток.
Все равно
любовь моя —
тяжкая гиря ведь —
висит на тебе,
куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
горечь обиженных жалоб.
Дай в последнем крике выреветь.
Однажды мы с ней жили среди старинных предметов мебели, где в обстановке квартиры на век замерло готовое к атомному распаду революционное время. Боже какие молнии, реки менструальной крови, вулканы таились среди дубовых столов, резных фасадов, буфетов, хрустальных бронзовых люстр, фикусов, персидских ковров, лепнине и чугунном каминном литье. Мы спали на пружинной, умягченной конским волосом и шёлковым пастельным бельём перине. И во всём благолепии был только один лишний элемент моя кеглеобразная, отягощённая гирей любви, тушка.
Как-то я проснулась ночью, смотрела на неё, на её винные, ароматные губы, на шторы, на кистевые перевязи, на тени от люстры и фикусов и у меня было одно желание выйти в окно и впиться в землю, чтобы лил на меня октябрьский ленинградский дождик.
Если быка трудом уморят —
он уйдет, разляжется в холодных водах.
Кроме любви твоей, мне нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
И в пролет не брошусь,
и не выпью яда, и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною, кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа
Кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа.
Нож понятие метафорическое. Её нож приносит удовольствие. Я не верю в то, что она сможет меня зарезать. А она в это верит, и боится свой власти, своих возможностей. Из-за этого страха мы расстались.
Завтра забудешь, что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
и суетных дней взметенный карнавал
растреплет страницы моих книжек…
Моих книжек…
Моих выжигающих в глазах ожог книжек.
Ожог, похожий на след от солнца, на дне радужки потревоженной совы, на дне радужки пожарного, когда он тушил кегельбан.
Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться, жадно дыша?
Дай хоть последней нежностью выстелить т
вой уходящий шаг.
«Твой уходящий шаг», он такой тяжёлый, что даже в мире грёз я ощутила твёрдую обочину, поселковой дорожки. Я уже не смотрела в гущу чахлой травы, а согнулась в позу эмбриона, и смотрела на острый край остановочной подпорки. Моя правая нога, колени грудь обнимали колкую обочину, а из невидящих, дебелых глаз текли слёзы. И сквозь слёзы я видела продолжение теле-шоу.
Она мне ответила. Её ответ - легкий, чистый набор слов, окружил меня июньский цветами, на мои щёки легли жёлтые кружки и белоснежные лепестки. А потом, мы оказались на сером, сложенном из похожим на ртуть, водяным испарением облаке. Под нами волновалась свинцовая Темза. В районе башенок раздвижного моста, мне пришло в голову расстегнуть и приспустила джинсы. Она взяла меня за руку я присела и долго моросила на асфальт, моросила на собравшихся в зале телестудии фригидные кегли, и на зрителей эфира, моросила улыбаясь любимой и лимонного цвета Солнцу.
Её вокал заволок меня в спираль занавеса, в тесное помещение гримёрки, и её губы растворили моё тело подарив мне невесомость пустоты, и я согласилась на неё, на эту обтянутую пластмассой пустоту, чтобы больше никогда не бояться ножей и острых предметов.
Когда я очнулась, мы всё ещё были в эфире. Но он быстро завершился. Земфира смотрела на меня спокойно, насытившимся страстью удовлетворенным взглядом и в её глазах я увидела дневное, ясное небо. Уже в такси я произнесла, как мне казалось, немного неряшливые, но проникновенные личные слова, одни из тех, которые помогали мне преодолевать самые жуткие, смертельные депрессии.
Мне жаль, что тебя не застал летний ливень.
В июльскую ночь, на Балтийском заливе
Не видела ты волшебства этих линий.
Волна, до которой приятно коснуться руками.
Песок, на котором рассыпаны камни.
Пейзаж, не меняющийся здесь веками.
Мне жаль, что мы снова не сядем на поезд,
Который пройдет часовой этот пояс
«Мне жаль…»- грустно прошептала она. Я уловила нотки отторжения в её голосе, но упрямо продолжила -
По стрелке, которую тянет на полюс.
Что не отразит в том купе вечеринку,
Окно, где все время меняют картинку,
И мы не проснемся наутро в обнимку.
-В обнимку? Зачем?
Поздно ночью.
Через все запятые дошел, наконец, до точки.
Адрес, почта.
Не волнуйся, я не посвящу тебе больше ни строчки.
Тихо, звуки.
По ночам до меня долетают редко.
-Ты разве не слышишь стук моего сердца? А своё сердце ты слышишь?
Пляшут буквы,
Я пишу и не жду никогда ответа.
Мысли, рифмы.
Свет остался, остался звук, остальное стёрлось.
Гаснут цифры.
Я звонил, чтобы просто услышать голос.
- Но я ведь говорила с тобой не просто так! Мне хотелось получить отклик! Неужели это сложно понять? Разве для тебя мои чувства совсем ничего не значат? Ты думаешь я состою из пустоты, а моя кожа — это пластиковая скорлупа? И мне не доступны эмоции и желания? Ты чудовище. Жирная задница! Твой Клитор словно писька пятилетнего мальчика!
Всадник замер.
Замер всадник, реке стало тесно в русле.
Кромки, грани.
Я люблю, не нуждаясь в ответном чувстве.
- Ты не нуждаешься во мне? Это хорошо это даёт мне право забыть о твоём существовании. О! Как сладко осознавать, что ты никогда не коснешься моей жизни. Аривидерчи!
Я очнулась не втоптанной в газонную грязь сапогом пожарного, кеглей, а покрасневшей девахой, лежащей на сырой обочине, и выставившей свой зад на обозрение всем мимо проходящим и мимо проезжающим.
Конечно я понимала - деваха может привлечь внимания поселковых аборигенов. Но в такой позе, мой зад мало чем отличался от мужского, и местные блеклые мужички скорее побегут на рыбалку за рыбьей мелюзгой, чем обратят на него внимание а их женщины давно прилипли к дисплеям телевизоров и смартфонов и были способны приласкать только свои собственные влажные ягодицы.
По случайным осенним одуванчикам ползали пушистые шмели. Обочина дороги всегда прогревается лучше, чем поле, вторая генерация солнечных весенних медоносов, словно огоньки надежды сопровождала меня до самой мансарды, и некоторое время освещала комнату. И то выдуманное ток-шоу, в дебрях которого я получала оргазмы потихоньку забывалось как прозрачная желтизна лондонского солнца, как сажа на поверхности спасённого имущества.
Ожёг на сетчатке, пока я бродила по полям полностью исчез. То есть слой светочувствительных клеток на дне радужки восстановился, и может снова приступить за работу. Но как вы понимаете сразу войти в рабочий ритм у меня не получилось.
Некоторое время я провела во всемирной паутине, рассматривая фотографии пожухлого чертополоха и донника. Пытаясь вновь окунуться в возможность мечтать наяву, но естественно у меня ничего не получилось. И мы не продолжили ссору выясняя отношения на новом ток-шоу в дебрях поп-арта, в которой как в кишке попа-аорте текла вода на пылающий кегельбан.
Попытки воскресить продолжения жизни вызвали лишь слёзы по угасающим образам. Мой мозг после всех потрясений был способен воспринимать только слова, начертанные машинным шрифтом, чёрными буквами на белом фоне.
Я узнала, что автор стихотворения «Письмо» не Иосиф Бродский, как я полагала ранее, а Саша Васильев. Это открытие вызвала у меня горючие слёзы, а горло оживил ком горечи.
Я принялась за работу, но электронные документы, как-то странно проникали в сознание, насилуя мне жопу. С осознанием моей ошибки в сердце быстро росла пустота, и эта пустота не было моей личной собственностью или проблемой. Пустота была везде. В моей груди, в обстановке комнаты, в стенах дома, она была за окном на земле среди золотых кленовых или рубиновых осиновых листьев или в стеклянном небе и перед и за птицами, самолётами, звездами. Пусто на Васильевском острове, откуда я сбежала в пустоту посёлка городского типа, пусто на обочине, пусто в машинах в пробке на мостах. Сами машины — это пустота, пустота — это толпа людей на эскалаторах Василеостровской, пустота — это рай, пустота — это ад, пустота в кофейных напитках и в моих слезах.
Слезы все не унимались, щеки были уже мокрыми. Возможно если бы я была в пустом офисе, в пустоте рабочего коллектива под пустым взглядом, пустых глаз коллег, я бы, сгорая от стыда плакать бы бросила и даже бы шутила. Но я была одна и плакать не переставала. Со слезами на глазах я упорно лезла в ноутбук, в дерби очень важной работы, и долго под музыку из сериала Игра Престолов насиловала свой зад электронными документами.
Иногда документы заходя не со стороны ягодиц, а через голову, пробивая моё тело от темечка до вершины влагалища.
Иногда, чтобы сгладить боль, я вспоминала любимое стихотворение Иосифа Александровича:
Из слёз, дистиллированных зрачком,
гортань мне омывающих, наружу
не пущенных и там, под мозжечком,
образовавших ледяную лужу…
Ледяная лужа. В моей голове ледяная лужа.
И если это бред,
ночной мой бред, тогда — сожми виски.
Но тяжкий бред ночной непрерываем
Непрерываем, или прерываем? Это мой бред, и я смогу его прервать. Ведь все, кто лежит в коробке «спасённого имущества» смогли прерваться, почему бы и мне тоже?
ты входишь в дом, чьи комнаты лишай
забвения стрижёт, и мысль о смерти
приюта ищет в меркнущем уме
на ощупь, как случайный обитатель
чужой квартиры пальцами во тьме
по стенам шарит в страхе выключатель.
Моим выключателем, стало стихотворение, которым я завершила свой день.
В нём нет стиля, в нём нет рифм, это просто смыкание и размыкание контактов перед сном. Переключение между: он, она, оно и оно.
И она лежала на глине
на инкрустирующих глину мелких осколков стекла, камешков, полосок полиэтилена
Рядом по асфальту неслись машины Она фоткала сухие травы и стволы И ощущала себя в объятьях Земфиры
И вот после постельных сцен с Земфирой и скандальных с Ренатой Летвиновой
Она на мягких диванах ток шоу цитирует ей письмо Маяковского к Лилечке
И она упирает на слова и рифмы:
«Надомной не властно лезвие не одного ножа кроме твоего взгляда» «Растреплет страницы моих книжек»
И не дожидаясь реакции бывшей любовницы
она начинает читать Письмо Бродского
Сдесь каждой строчкой она била по Земфире
Больно было двоим. Но встав с глины
она не села на проходящий мимо автобус
оставляя свою любовь в руках Зефира
Мечась между Александром Васильевым и Бродским
Одинокий зад, словно сова породил в кегельбане глобус.